Ялом И. Когда Ницше плакал/ Пер. с англ. М. Будыниной. — М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2001.— 416 с. (Серия «Искусство консуль­тирования»).

Автор многочисленных бестселлеров Ирвин Ялом представляет вашему вни­манию захватывающую смесь фактов и вымысла, драму о любви, судьбе и воле, разворачивающуюся на фоне интеллектуального брожения Вены девятнадцатого века, в преддверии зарождения психоанализа.

Незаурядный пациент... Талантливый лекарь, терзаемый мучениями... Тай­ный договор. Соединение этих элементов порождает незабываемую сагу будто бы имевших место взаимоотношений величайшего философа Европы (Ф. Ницше) и одного из отцов-основателей психоанализа (И. Брейера).

Ялом втягивает в действие не только Ницше и Брейера, но и Лу Саломе, «Анну О.» и молодого медика-интерна Зигмунда Фрейда.

Для широкого круга читателей.

Некоторые не могут осла­бить свои оковы — как не могут и спасти друзей своих.

Ты должен быть готов сжечь сам себя: как ты сможешь об­новиться, не став сначала пеп­лом?

«Так говорил Заратустра»

Глава 1

ПЕРЕЗВОН КОЛОКОЛОВ НА САН САЛЬВАТОРЕ ворвался в раздумья Йозефа Брейера. Он вытащил из жилет­ного кармана массивные золотые часы. Девять утра. Он снова перечитал маленькую открытку с серебряной кай­мой, которую получил днем ранее.

21 октября 1882 года

Доктор Брейер,

Мне нужно встретиться с вами по неотложному делу. Бу­дущее немецкой философии под угрозой. Давайте встре­тимся завтра в девять утра в кафе Сорренто.

ЛУ САЛОМЕ

Какая наглая записка! Уже давно он не помнит такого нахального обращения. Он не знает никакой Лу Саломе. На конверте нет адреса. Невозможно сообщить этому человеку, что ему неудобно встречаться с ним в девять часов, что фрау Брейер не понравится завтракать в оди­ночестве, что доктор Брейер в отпуске и что его совсем не интересуют «неотложные дела»; ведь в самом деле — доктор Брейер приехал в Венецию именно для того, чтобы спрятаться ото всех неотложных дел.

Но он был там, в кафе Сорренто, в девять утра и всматривался в лица посетителей, размышляя, кто из них эта дерзкая Лу Саломе[1].

— Еще кофе, сэр?

Брейер кивнул официанту, парнишке лет тринадца­ти-четырнадцати с влажными, гладко зачесанными на­зад черными волосами. Сколько же времени он провел в раздумьях? Он опять посмотрел на часы. Потрачено еще десять минут жизни. И на что потрачено? Он, как обыч­но, мечтал о Берте, красавице Берте, которая была его пациенткой последние два года. Он вспоминал ее драз­нящий голос: «Доктор Брейер, почему вы так боитесь меня?» Он вспоминал, как сказал ей, что больше не бу­дет лечить ее, а она тогда ответила: «Я подожду. Вы на­всегда останетесь моим единственным мужчиной».

Он оборвал себя: «Прекрати, ради бога! Прекрати ду­мать об этом! Открой глаза! Оглянись вокруг! Вернись в реальность!»

Брейер поднес к губам чашку, наслаждаясь ароматом крепкого кофе и вдыхая полной грудью морозный ок­тябрьский воздух Венеции. Он поднял голову и оглянул­ся. За остальными столиками кафе завтракали мужчины и женщины, в основном туристы и в основном пожилые. Некоторые в одной руке держали газету, а в другой — чашку кофе. Там, где кончались столики кафе, синевато-стальные голубиные стаи парили в воздухе и пикировали на землю. Неподвижную гладь Большого канала, в мер­цании которого отражались прекрасные дворцы, стоя­щие по обеим его сторонам, нарушала лишь гондола, плывущая у берега. Остальные гондолы еще спали, при­вязанные к покосившимся столбам, криво торчащим из вод канала, словно копья, небрежно брошенные чьей-то гигантской рукой.

«Да, вот именно, оглянись вокруг, дурачина ты эдакий! — говорил себе Брейер. — Люди приезжают в Вене­цию со всего мира — люди не хотят умирать, не будучи осененными этой божественной красотой. Сколько я упустил в своей жизни, — думал он, — из-за того, что просто не смотрел? Или смотрел, но не видел?»

Вчера он прогуливался в одиночестве по острову Мурано. Прошел целый час, но он так ничего и не увидел, ничего не заметил. Ни один образ не перешел с его сет­чатки в зрительный центр мозга. Все его внимание по­глощали мысли о Берте: ее обманчивая улыбка, обожа­ние, светящееся в ее глазах, тепло ее доверчивого тела, ее учащенное дыхание, которое он слышал, когда осмат­ривал ее или делал ей массаж. Эти образы обладали си­лой и жили своей собственной жизнью: стоило ему поте­рять бдительность, как они заполоняли его мозг и узур­пировали власть над воображением. «Неужели таков мой вечный удел? — думал он. — Неужели мне суждено быть лишь сценой, на которой разыгрывается нескончаемая драма воспоминаний о Берте?»

Кто-то поднялся из-за соседнего столика. Резкий скрежет металлических ножек стула по кирпичу заставил его поднять голову, и он еще раз огляделся в поисках Лу Саломе.

А вот и она! Женщина, идущая по Рива дель Карбон и входящая в кафе. Только она могла написать эту запис­ку, эта красивая женщина, высокая и стройная, закутан­ная в меха, властно шагающая прямо к нему, минуя сто­ящие вплотную столики. Когда она подошла ближе, Брейер увидел, что она была очень молода, кажется, еще моложе Берты, может быть, школьница. Но этот власт­ный облик — это что-то невероятное! Она далеко пой­дет!

Лу Саломе направлялась прямо к нему без тени со­мнения. Как она могла быть настолько уверена, что ей нужен именно он? Он поднял руку и поспешно отряхнул свою рыжеватую бороду, в которой могли запутаться крошки булочки, которую он ел на завтрак. Его правая рука одернула полу черного пиджака, чтобы он не топор­щился вокруг шеи. Когда между ними осталось несколь­ко шагов, она на мгновение остановилась и смело по­смотрела в его глаза.

В этот момент Брейер перестал думать обо всем. Те­перь для того, чтобы смотреть, ему не нужно было сосре­доточиваться. Теперь сетчатка и зрительный центр функ­ционировали просто замечательно, не мешая образу Лу Саломе свободно проникать в его мозг. Она была жен­щиной необычайной красоты: высокий лоб, сильный, хорошо очерченный подбородок, яркие синие глаза, полные чувственные губы и небрежно расчесанные, от­ливающие серебром светлые волосы, собранные в сенти­ментальный высокий пучок, открывающий уши и длин­ную изящную шею. Особенно ему понравилось то, что некоторые пряди выбились из прически и беспорядочно торчали в разные стороны.

Еще три шага, и она стояла у его стола. «Доктор Брейер, я Лу Саломе. Можно?» — Она показала на стул и села так быстро, что Брейер. даже не успел оказать ей должный прием: встать, поклониться, поцеловать руку или предложить стул.

«Официант! Официант! — Брейер щелкнул пальца­ми. — Кофе для леди. Cafe latte?» Он взглянул на фройлен Саломе.

Она кивнула и, несмотря на утренний морозец, сняла свои меха: «Да, cafe latte».

Брейер и его гостья мгновение сидели молча. Затем Лу Саломе посмотрела ему прямо в глаза и произнесла: «Мой друг в отчаянии. Боюсь, он может убить себя в самое ближайшее время. Для меня это будет не только огромной потерей, но и сильнейшей личной трагедией, так как я в некоторой степени несу за это ответствен­ность. Я могу вынести это, справиться с этим. Но, — она наклонилась к нему, и ее голос стал мягче, — эта потеря станет потерей не только для меня: смерть этого челове­ка будет иметь самые серьезные последствия — это отра­зится на вас, на европейской культуре, на всех нас. По­верьте мне».

«Фройлен, вы, конечно же, преувеличиваете, — начал было говорить Брейер, но не смог произнести ни слова. Если бы перед ним сидела другая женщина, все это казалось бы подростковым максимализмом, но сейчас все было иначе, и слова эти стоило принять в расчет. Перед ее искренностью, перед исходящей от нее убежденнос­тью нельзя было устоять. — Кто этот человек, ваш друг? Я знаю его?»

«Пока нет! Но в свое время мы все узнаем его. Его зо­вут Фридрих Ницше. Может быть, письмо Рихарда Ваг­нера, адресованное профессору Ницше, сможет послу­жить рекомендацией для него. — Она достала письмо из сумочки, развернула его и протянула Брейеру: — Должна вам сказать, что Ницше не знает ни о том, что я здесь, ни о том, что это письмо у меня».

Последняя фраза фройлен Саломе заставила Брейера задуматься. «Следует ли мне читать это письмо? Этот профессор Ницше не знает, что она показывает его мне — он даже не знает, что это письмо у нее!»

Брейер гордился многими своими качествами. Он был лоялен и благороден. Его диагностический талант стал легендой: в Вене он был личным терапевтом таких великих ученых, художников и философов, как Брамс, Брюкке и Брентано. Ему было всего лишь сорок, а его имя гремело по всей Европе, и именитые люди Запада преодолевали долгий путь для того, чтобы получить его консультацию. Но более всего он гордился своей чест­ностью: ни разу в жизни он не совершил ни одного не­лицеприятного поступка. Он достоин порицания лишь за плотские мысли о Берте, которые должны были до­статься его жене, Матильде.

Так что он сомневался, стоит ли брать письмо из про­тянутой руки Лу Саломе. Но лишь мгновение. Еще один взгляд в ее чистейшие синие глаза — и он взял письмо. Оно было датировано 10 января 1872 и начиналось со слов «Мой друг Фридрих». Некоторые параграфы были обведены.

Вы подарили миру несравненную книгу. В ней звучит та абсолютная убежденность, которая говорит об истинной оригинальности. Как бы еще мы с женой смогли осознать, что же было самой горячей мечтой всей нашей жизни. А заключалась эта мечта в том, что в один прекрасный день придет кто-то извне и получит полную власть над на­шими сердцами и душами! Каждый из нас прочитал эту книгу дважды: один раз днем, в одиночестве, а потом вслух вечером. Мы просто дрались за обладание единственным экземпляром и очень жалеем, что так и не получили обе­щанную вторую копию.

Но ты болен! И ты сломлен? Если это так, с какой ра­достью я сделал бы что-нибудь, что смогло бы разрушить чары безнадежности! С чего мне начать? Мне ничего не остается, кроме как расточать признания в своем безого­ворочном восхищении тобой.

Прими, по крайней мере, мое послание с дружеским расположением, хотя это и не принесет тебе удовлетворе­ния.

С наилучшими пожеланиями твой

РИХАРД ВАГНЕР

Рихард Вагнер! При всей своей венской светскости, будучи хорошим знакомым этого величайшего человека своего времени, Брейер был ошеломлен. Письмо — и ка­кое письмо! — написанное рукой гения! Но он быстро взял себя в руки.

«Очень интересно, моя милая фройлен, но теперь, будьте так добры, скажите мне, что именно я могу для Вас сделать?»

Снова наклонившись вперед, Лу Саломе легонько на­крыла своей затянутой в перчатку рукой руку Брейера: «Ницше болен. Очень болен. Ему нужна ваша помощь».

«Но что у него за болезнь? Каковые ее симптомы?» Брейер, разгоряченный прикосновением ее руки, был рад получить возможность сесть на своего любимого конька.

«Головные боли. Самое главное — мучительные го­ловные боли. Длительные приступы тошноты. Угроза слепоты — его зрение постепенно ухудшается. И пробле­мы с желудком — иногда он не может есть несколько дней. И бессонница — ни одно лекарство не может подарить ему сон, поэтому он принимает опасные дозы мор­фия. И головокружения — иногда у него начиналась морская болезнь на твердой почве, и это продолжается несколько дней».

Брейер не первый раз слышал длинные списки симп­томов, и это не представляло для него особого интереса, ведь каждый день через его руки проходило от двадцати пяти до тридцати пациентов, и в Венецию он приехал именно для того, чтобы отдохнуть от всего этого. Но Лу Саломе была так настойчива, что он чувствовал себя обя­занным отнестись к этому случаю более внимательно.

«На ваш вопрос я могу дать лишь один ответ: да, ко­нечно, я осмотрю вашего друга. Это само собой разумеет­ся. Я же, в конце концов, терапевт. Но, пожалуйста, по­звольте теперь мне задать вопрос. Почему ваш друг не связался со мной напрямую? Почему он просто не от­правил запрос о консультации в мой офис в Вене?» — сказав это, Брейер оглянулся по сторонам в поисках официанта, чтобы попросить его принести счет, думая о том, как рада будет Матильда его скорому возвращению в отель.

Но отделаться от этой дерзкой женщины было не так-то просто. «Доктор Брейер, будьте добры, уделите мне еще несколько минут. Я не могу преувеличивать серьез­ность состояния Ницше, глубину его отчаяния».

«В этом я не сомневаюсь. Но я повторяю свой во­прос, фройлен Саломе: почему ваш друг не пришел на консультацию в мой венский офис? Или не посетил те­рапевта в Италии? Откуда он родом? Хотите, я дам ему направление к терапевту в его родном городе? И почему именно я? Кстати, как вы узнали, что я в Венеции? И что я покровительствую опере и восхищаюсь Вагнером?»

Лу Саломе невозмутимо улыбалась, пока Брейер за­брасывал ее вопросами. Эта улыбка становилась все бо­лее озорной, пока Брейер вел свой обстрел.

«Фройлен, вы улыбаетесь так, словно что-то скрывае­те от меня. Полагаю, такая юная леди, как вы, должна любить тайны!»

«Как много вопросов, доктор Брейер. Удивительно: мы разговариваем всего несколько минут, а возникло столько сложных вопросов. Это — верный повод для дальнейшего дискутирования. Давайте я расскажу вам поподробнее о нашем пациенте».

О нашем пациенте! Пока Брейер продолжал восхи­щаться ее смелостью, Лу Саломе продолжала: «Ницше исчерпал медицинские возможности Германии, Швей­царии и Италии. Ни один терапевт не смог понять, что с ним, или облегчить страдания. Он говорит, что за пос­ледние двадцать четыре месяца он встретился с двадца­тью четырьмя лучшими терапевтами Европы. Он поки­нул свой дом, покинул своих друзей, отказался от про­фессорского звания в институте. Он стал странником в поисках климата, который он мог бы вынести, в поисках одного или двух дней без боли».

Молодая женщина замолчала, чтобы отхлебнуть ко­фе, продолжая пристально смотреть на Брейера.

«Фройлен, я практикующий консультант и в своей практике я часто встречался с пациентами, чье состоя­ние было нетипичным или непонятным. Но давайте го­ворить начистоту: я не умею творить чудеса. В ситуации, подобной описанной вами, — слепота, головные боли, бессонница, головокружение, гастрит, слабость, — когда пациент уже консультировался с множеством велико­лепных терапевтов и этого оказалось недостаточно, ма­ловероятно, что я смогу стать больше, чем очередным высокопоставленным терапевтом».

Брейер откинулся на стуле, достал сигару и закурил ее. Он выпустил тонкую голубую струйку дыма, подо­ждал, пока он рассеется, и продолжил: «Однако, как бы то ни было, я предлагаю даже обследовать герра профес­сора Ницше в моем офисе. Но вполне может оказаться, что причина его болезни, которая кажется столь трудно­излечимой, и лекарство для ее лечения могут выходить за пределы возможностей медицины как науки образца 1882 года. Возможно, ваш друг родился на несколько по­колений раньше, чем следовало бы».

«Родился на несколько поколений раньше! — засмея­лась она. — Какое точное замечание, доктор Брейер. Как часто я слышала, как Ницше бурчит под нос именно эту фразу. Теперь я уверена, что именно вы должны стать его терапевтом».

Доктор Брейер собирался уходить, а перед его глаза­ми стоял образ Матильды, полностью одетой и нетерпе­ливо меряющей шагами гостиничный номер, но эта фра­за вызвала его интерес: «Почему?»

«Он часто называет себя «посмертным философом» — философом, которого мир еще не готов принять. И но­вая книга, которую он сейчас вынашивает, начинается именно с этой темы: философ, Заратустра, преисполнен­ный мудростью, решает просветить людей. Но никто не понимает его слов. Они не готовы к его появлению, и пророк, понимая, что пришел слишком рано, возвраща­ется в свое уединение».

«Фройлен, вы меня заинтриговали — я страстный по­клонник философии. Но сегодня я располагаю лишь ог­раниченным количеством времени, которого как раз хватит мне на то, чтобы услышать от вас прямой ответ на вопрос, почему ваш друг не может записаться ко мне на консультацию в Вене».

«Доктор Брейер, — Лу Саломе взглянула прямо в его глаза, — простите меня за неконкретность. Наверное, я слишком часто говорю обиняками. Мне всегда нрави­лось наслаждаться обществом великих умов мира сего, может, мне просто нравится коллекционировать их. Но я точно знаю, что я обладаю привилегией на общение с человеком вашего уровня, таким глубоким, как вы».

Брейер почувствовал, как его заливает краска гордос­ти. Он больше не мог выдерживать ее взгляд и отвел гла­за, как только она продолжила говорить:

«Я хочу сказать, моя вина в том, что я постоянно хожу вокруг да около только для того, чтобы провести с вами больше времени».

«Еще кофе, фройлен? — Брейер подал знак официан­ту: — И еще этих забавных круглых булочек. Вы когда-нибудь замечали разницу между немецкой и итальян­ской выпечкой? Позвольте мне изложить вам мою тео­рию о взаимосвязи хлеба и национального характера».

Итак, Брейер не спешил возвращаться к Матильде. Неспешно завтракая с Лу Саломе, он размышлял над иронией ситуации, в которой ему довелось оказаться. Удивительно: он приехал в Венецию, чтобы залечить раны, нанесенные прекрасной женщиной, а сейчас он сидит tete-a-tete с другой женщиной, еще более прекрас­ной. Он также отметил, что впервые за много месяцев одержимость Бертой покинула его разум.

«Похоже, — думал он, — я еще могу надеяться. Воз­можно, я могу воспользоваться этой женщиной для того, чтобы вытеснить из своей головы мысли о Берте. Не от­крыл ли я психологический эквивалент фармакологи­ческой терапии замещения? Легкое, неопасное лекарст­во вроде валерианы может заменить более опасное, на­пример морфий. Точно так же, может, замена Берты на Лу Саломе окажет благотворное воздействие! В конце концов, эта женщина более утонченная, более разумная. Берта — как бы это сказать? — предсексуальна, это несо­стоявшаяся женщина, ребенок, неуклюже ворочающий­ся в женском теле».

При этом Брейер понимал, что именно предсексуальная невинность Берты влекла его к ней. Обе женщины восхищали его: мысли о них согревали его чресла. И обе женщины пугали его: каждая несла в себе опасность, каждая по-своему. Лу Саломе пугала его своей силой, тем, что она могла сделать с ним. Берта пугала его своим подчинением, тем, что он мог сделать с ней. Он трепетал при мысли о том, как рисковал с Бертой, как близко он подошел к тому, чтобы попрать основополагающее пра­вило врачебной этики, разрушить себя, свою семью, всю свою жизнь.

Тем временем он был полностью поглощен разгово­ром и совершенно очарован этой молодой особой, которая составляла ему компанию во время завтрака, так что в конце концов именно она, а не он, вернулась к теме болезни ее друга, а именно — к замечанию Брейера о чу­десах медицины.

«Мне двадцать один год, доктор Брейер, и я больше не верю в чудеса. Я прекрасно понимаю, что безуспеш­ность усилий двадцати четырех прекрасных терапевтов может свидетельствовать только о том, что этим совре­менное медицинское знание ограничивается. Но не пой­мите меня неправильно! Я не тешу себя иллюзиями о том, что вы можете улучшить состояние здоровья Ниц­ше. Не это заставило меня обратиться к вам за помо­щью».

Брейер поставил чашку с кофе на стол и промокнул усы и бороду салфеткой. «Простите, фройлен, но теперь я совсем ничего не понимаю. Вы начали — разве не так? — с того, что сообщили мне о том, что моя помощь нужна вам для друга, который очень болен».

«Нет, доктор Брейер, я сказала, что мой друг в отчая­нии, что существует серьезная опасность того, что он может наложить на себя руки. И именно отчаяние про­фессора Ницше, а не его тело, я прошу вас вылечить».

«Но, фройлен, если физическое здоровье вашего дру­га приводит его в отчаяние, а у меня нет для него ника­ких медицинских средств, что мы можем сделать? Я не могу помочь душой больному».

Брейер заметил, что Лу Саломе кивнула, показывая, что узнала слова врача Макбета, и продолжил: «Фройлен Саломе, не существует лекарства от отчаяния, нет докто­ров для души. Я могу лишь порекомендовать один или несколько прекрасных лечебных курортов с минераль­ными источниками в Австрии или Италии. Или, может быть, обратиться к священнику или кому-либо еще, свя­занному с религией, к родственнику или, скажем, хоро­шему другу».

«Доктор Брейер, я знаю, вы можете больше. У меня есть шпион. Это мой брат Женя, он изучает медицину, и он посещал вашу клинику в начале этого года в Вене».

Женя Саломе! Брейер силился вспомнить это имя. Студентов было слишком много.

«От него я узнала, что вы любите Вагнера, что эту не­делю вы будете в отпуске и проведете его в Венеции, в отеле «Амали», и как вы выглядите. Но, что самое важ­ное, от него я узнала, что вы самый настоящий лекарь отчаяния. Прошлым летом он посетил неофициальную конференцию, во время которой вы рассказывали о том, как лечили молодую женщину, по имени Анна О., — женщину, которая была в отчаянии и которую вы выле­чили при помощи новой техники, «лечения словом», — терапии, основанной на разуме, на распутывании слож­ных психических связей. Женя говорит, что вы единст­венный терапевт в Европе, который может предложить самое настоящее психологическое лечение».

Анна О.! Услышав это имя, Брейер вздрогнул и про­лил кофе из чашки, которую он подносил к губам. Он вытер руки салфеткой, надеясь, что фройлен Саломе ни­чего не заметила. Анна О., Анна О.! Это невероятно! Куда ни глянь, везде он натыкался на Анну О. — тайное кодовое имя для Берты Паппенгейм. Преувеличенно ос­торожный, Брейер никогда не называл имена своих па­циентов, обсуждая их со студентами. Вместо настоящего имени он использовал псевдоним, который состоял из букв, предшествующих в алфавите инициалам пациента. Так, Б.П. (Берта Паппенгейм) превратилась в А. О., или Анну О.

«Вы произвели на Женю неотразимое впечатление, доктор Брейер. Говоря о вашей учебной конференции и лечении Анны О., он заметил, что ему досталась великая честь — находиться в свете сияния гения. Знаете, Женя не такой уж впечатлительный парень. Я никогда раньше не слышала, чтобы он говорил так. Тогда я поняла, что однажды я должна встретиться с вами, познакомиться с вами, может быть, учиться у вас. Но мое «однажды» при­обрело более четкие очертания, когда за последние два месяца состояние Ницше ухудшилось».

Брейер оглянулся. Большинство посетителей уже поели и ушли, но он сидел здесь, далеко-далеко от Берты, общаясь с ошеломляющей женщиной, которая появи­лась в его жизни благодаря Берте. Дрожь, ледяной озноб пронизал его. Неужели ему негде спрятаться от Берты?

«Фройлен, — Брейер прочистил горло и заставил себя продолжать разговор, — случай, о котором говорил ваш брат, был всего лишь единичной попыткой использова­ния пока только экспериментальной методики. Нет ни­каких причин полагать, что именно эта методика прине­сет пользу вашему другу. Но нет никаких причин ут­верждать и обратное».

«Почему вы так думаете, доктор Брейер?»

«Боюсь, время не позволяет мне дать вам простран­ный ответ. Так что сейчас я только скажу, что болезни Анны О. и вашего друга не имеют ничего общего. Она страдала истерией, и ее мучили конкретные симптомы, как, наверное, брат вам уже говорил. Мой подход заклю­чался в систематическом устранении симптомов посред­ством того, что я помогал пациенту под гипнозом вспом­нить забытую психическую травму, которая знаменует собой появление симптома. Если обнаружен конкрет­ный источник, симптом исчезает».

«Предположим, доктор Брейер, что отчаяние — это симптом. Разве вы не можете вылечить его таким же об­разом?»

«Отчаяние — это не медицинский симптом, фройлен; это неконкретное понятие, абстракция. Все симптомы Анны О. относились к той или иной конкретной части тела; каждый из них являлся результатом нарушения процессов интрацеребрального возбуждения и торможе­ния, возникшего на нервной почве. Насколько я понял, отчаяние вашего друга относится исключительно к сфе­ре мышления. Для лечения этого состояния лекарство еще не изобретено».

Впервые Лу Саломе засомневалась. «Но, доктор Брей­ер, — она снова накрыла его руку своей, — до того, как вы начали работать с Анной О., истерию нельзя было ле­чить психологическими средствами. Насколько я знаю, терапевты использовали только ванны и это ужасное ле­чение электрическими разрядами. Я уверена, что вы и только вы сможете создать новый вид терапии для Ницше».

Брейер вдруг заметил, сколько времени. Он должен был возвращаться к Матильде. «Фройлен, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вашему другу. Позвольте вручить вам мою визитную карточку. Я встречусь с ва­шим другом в Вене».

Она бросила быстрый взгляд на карточку, прежде чем убрать ее в кошелек.

«Доктор, боюсь, это будет не так-то просто. Ницше, скажем так, не будет склонным к сотрудничеству паци­ентом. На самом деле он даже не знает, что я говорю с вами. Это очень замкнутый и очень гордый человек. Он никогда не сможет признать, что ему требуется помощь».

«Но вы говорите, что он открыто заявляет о суициде».

«В каждом разговоре, в каждом письме. Но он не просит помощи. Если он узнает о нашем разговоре, он никогда мне этого не простит, и я уверена, что он отка­жется консультироваться с вами. Даже если мне каким-то образом удастся убедить его обратиться к вам за кон­сультацией, он ограничится своим физическим нездоро­вьем. Никогда, ни за что на свете, он не позволит себе просить вас облегчить его отчаяние. У него сложились четкие представления о силе и слабости».

Разочарованный, Брейер начал ощущать нетерпение. «Итак, фройлен, драма становится все более запутанной. Вы хотите, чтобы я встретился с неким профессором Ницше, которого вы считаете одним из величайших фи­лософов нашего века, и убедил его в том, что жизнь — или, по крайней мере, его жизнь — стоит того, чтобы жить. И более того — все это я должен устроить таким образом, чтобы наш философ ни о чем не догадался».

Лу Саломе кивнула головой, глубоко вздохнула и от­кинулась на спинку стула.

«Но как это можно сделать? — продолжал он. — Даже достичь первой цели — вылечить отчаяние, медицински­ми средствами не представляется возможным. Но это второе условие, чтобы я лечил пациента тайком, перево­дит наше предприятие в область фантастики. Может, есть и другие препятствия, которые вы не успели на­звать? Может, профессор Ницше говорит только на сан­скрите? Или отказывается покидать свою келью в Тибе­те?»

Брейера забавляла нелепость ситуации, но он заметил задумчивый вид Лу Саломе и быстро взял себя в руки. «Серьезно, фройлен, как я могу сделать это?»

«Теперь вы видите, доктор Брейер! Теперь вы видите, почему я выбрала вас, а не кого-нибудь менее известного!»

Колокола Сан Сальваторе отзвонили новый час. Де­сять утра. Матильда будет волноваться. Ах, если бы не она... Брейер снова подозвал официанта. Пока они жда­ли счет, Лу Саломе выдвинула необычное предложение.

«Доктор Брейер, позвольте пригласить вас завтра на обед. Как я уже говорила, я несу определенную личную ответственность за отчаяние профессора Ницше. Мне еще столько нужно вам рассказать!»

«Я сожалею, но завтра это будет невозможно. Не каж­дый день прекрасная женщина приглашает меня на обед, фройлен, но я не могу принять ваше приглашение. Я здесь с женой, так что было бы нежелательно остав­лять ее одну снова».

«Давайте я предложу другой план. Я пообещала бра­ту, что приеду навестить его в этом месяце. На самом де­ле, до последнего времени я планировала отправиться туда с Ницше. Позвольте мне сообщить вам дополни­тельную информацию, когда я буду в Вене. Помимо это­го, я постараюсь убедить Ницше обратиться к вам по по­воду ухудшения его физического здоровья».

Они вместе вышли из кафе. Официанты убирали со столов, в кафе появилось всего несколько посетителей. Только Брейер собрался удалиться, как Лу Саломе взяла его за руку и пошла с ним рядом.

«Доктор Брейер, этот час прошел слишком быстро. Я жадная, и я хочу провести с вами больше времени. Можно мне дойти с вами до вашего отеля?»

Эта смелая фраза, мужская, поразила Брейера; но в устах этой женщины все казалось верным, искренним — именно так люди должны говорить и жить. Если женщи­не нравится общество мужчины, то почему бы ей не взять его за руку и не предложить прогуляться с ней? Но какая бы женщина из тех, кого он знал, смогла бы про­изнести эти слова? Это была женщина совершенно дру­гого сорта. Эта женщина была свободна!

«Никогда не было мне настолько жаль отклонять при­глашение, — сказал Брейер, чуть сильнее прижимая ее руку. — Но мне пора возвращаться, и вернуться мне луч­ше одному. Моя любящая, но обеспокоенная жена будет ждать меня у окна, и мой долг — уважать ее чувства».

«Разумеется, но, — она освободила свою руку, чтобы встать с ним лицом к лицу — замкнувшаяся в себе, по-мужски сильная, — но мне слово «должен» кажется тя­желым и тягостным. Из всех своих обязанностей я оста­вила только одну — всегда оставаться свободной. Брак и весь этот антураж обладания и ревности порабощает дух. Я никогда не попаду под эту власть. Я надеюсь, доктор Брейер, что наступит время, когда мужчины и женщины не будут тиранизировать друг друга своими слабостями». Она развернулась с полной уверенностью в своем ско­ром возвращении. «AufWiedersehen. До следующей встре­чи—в Вене».

Глава 2

ЧЕТЫРЕ НЕДЕЛИ спустя Брейер сидел за своим сто­лом в офисе на Бекерштрассе, 7. Было четыре часа дня, и он с нетерпением ждал встречи с фройлен Лу Саломе.

Ему редко случалось сидеть без дела в течение рабо­чего дня, но ему так хотелось увидеть ее, что он очень быстро разобрался с тремя последними пациентами. Их болезни не представляли особой сложности и не требо­вали значительных усилий с его стороны.

Первые двое — мужчины после шестидесяти — обра­тились к нему с совершенно одинаковыми жалобами: сильно затрудненное дыхание, сухой резкий бронхиаль­ный кашель. Брейер уже несколько лет боролся с их хро­нической эмфиземой, которая в холодном и влажном воздухе осложнялась острым бронхитом, приводя в ре­зультате к угрозе для легких. Обоим пациентам он выпи­сал морфин от кашля (доверов порошок, пять гранул три раза в день), небольшие дозы отхаркивающего (ипека­куаны, рвотного корня), паровые ингаляции и горчич­ники на грудь. Хотя некоторые терапевты презрительно относились к горчичникам, Брейер считал их эффектив­ными и часто назначал своим пациентам — особенно в этом году, когда чуть ли не половина населения Вены слегла с заболеваниями дыхательных путей. Солнце уже три недели не заглядывало в город, где хозяйничала без­жалостная ледяная изморось.

Третий пациент, слуга кронпринца Рудольфа, был возбужденным рябым молодым человеком с больным горлом, причем настолько стеснительным, что Брейеру пришлось в приказном тоне предложить ему раздеться для осмотра. Диагноз — фолликулярная ангина. Брейер прекрасно расправлялся с миндалинами при помощи ножниц и щипцов, но этот случай, по его мнению, не требовал немедленного удаления миндалин. Вместо это­го он прописал молодому человеку холодные компрессы на горло, полоскание бертолетовой солью и аэрозольные ингаляции карбонированной воды. Так как горло у па­циента воспалялось уже третий раз, Брейер также посо­ветовал ему укреплять свою кожу и повышать сопротив­ляемость организма при помощи ежедневных холодных ванн.

Теперь же, в ожидании фройлен Саломе, он снова взял в руки ее письмо, полученное им три дня назад. Не менее дерзко, чем в первом письме, она сообщала ему, что сегодня в четыре приедет к нему в офис за консуль­тацией. Ноздри Брейера затрепетали: «И это она сообща­ет мне, во сколько она приедет ко мне в офис. Она издает указ. Она оказывает мне честь...»

Но он немедленно оборвал себя: «Не принимай себя слишком серьезно, Йозеф. Какая разница? Даже если учесть, что фройлен Саломе не могла этого знать, вечер четверга оказался самым удобным временем для нашей встречи. Как бы то ни было, какая разница?»

«Она сообщает мне...» Брейер с осуждением вспоми­нал тон своего голоса: в нем звучало то гипертрофиро­ванное самомнение, которое так раздражало его в его коллегах-медиках вроде Бильрота и старшего Шницлера и во многих его знаменитых пациентах вроде Брамса и Витгенштейна. Что его больше всего привлекало в его хороших знакомых, большинство которых были и его пациентами, так это их скромность. Вот почему его тя­нуло к Антону Брукнеру. Может, Антону никогда не стать композитором такого же уровня, как Брамс, но он по крайней мере не превозносил себя до небес.

Больше всего Брейера привлекали непочтительные молодые сыновья некоторых его знакомых — молодые Хьюго Вульф, Густав Малер, Тедди Херцл и совершенно невероятный студент-медик Артур Шницлер. Он вли­вался в их компанию и, когда другие взрослые не слыша­ли, развлекал их язвительными остротами о правящем классе. Например, на прошлой неделе, на балу в поли­клинике он развеселил группу молодых людей, обсту­пивших его, словами: «Да, да, истинная правда, Вену на­селяют религиозные люди, а бог их — этикет».

Брейер, ни на миг не перестававший быть ученым, вспомнил, с какой легкостью он буквально за несколько минут перешел из одного состояния в другое — от высо­комерия к интерпретациям. Какое интересное явление! Сможет ли он это повторить?

Он сразу же провел эксперимент. Для начала он во­шел в образ венца со всей его помпезностью, которую он так сильно возненавидел. Накручивая себя и беззвучно повторяя: «Как она могла!», прищуривая глаза и скрипя передними долями головного мозга, он вновь пережил раздражение и негодование, под которыми обычно скры­вается человек, который слишком серьезно к себе отно­сится. Потом он выдохнул, расслабился, позволил всему этому исчезнуть и вернулся в себя, в разум, который мог смеяться над самим собой, над собственным нелепым позерством.

Он отметил, что каждое состояние имело специфи­ческую эмоциональную окраску: у напыщенности были острые углы — недоброжелательность и раздражение, а также надменность и одиночество. В другом состоянии, наоборот, он чувствовал себя искренним, мягким и при­нимающим.

Это были конкретные, вполне различимые эмоции, думал Брейер, но это были и честные эмоции. А что на­счет сильных эмоций и состояний сознания, которые вы­зывают их? Должен же быть способ контролировать силь­ные переживания! Разве не будет это шагом к эффектив­ной психологической терапии?

Он анализировал собственный опыт. Его наиболее неустойчивое состояние психики вызывали женщины. Иногда, например сегодня, под защитой, в крепости собственного кабинета, когда он казался себе сильным и чувствовал себя в безопасности. В такие моменты он ви­дел женщин такими, как они есть на самом деле: често­любивые борцы, пытающиеся справиться с бесконечны­ми угнетающими проблемами повседневной жизни; и он видел их груди такими, как они есть: группы клеток мо­лочной железы, плавающих в озерах жира. Он знал об их выделениях, дисменореях, радикулитах и разнообразных эпизодических неприятностях вроде опущения мочевого пузыря или выпадения матки, вздувшихся голубых ге­морроях и варикозных венах.

Но было и иначе — было очарование, он становился пленником женщин, которые были больше, чем сама жизнь, их груди становились для него могущественными волшебными шарами — и тогда его охватывало непре­одолимое желание слиться с этим телом, дать ему погло­тить себя, питаться молоком, текущим из этих сосков, скользнуть в это влажное тепло. Это состояние может быть всепоглощающим, может перевернуть всю жизнь — и могло, как в случае с Бертой, лишить его всего, что бы­ло ему дорого.

Все зависело от перспективы, от смены образа мыш­ления. Если бы он мог учить пациентов делать это созна­тельно, он и в самом деле стал бы тем, кто нужен фрой-лен Саломе, — специалистом по отчаянию.

Его размышления были прерваны звуком открываю­щейся и закрывающейся двери в приемной. Брейер по­дождал пару мгновений, чтобы не показаться слишком взволнованным, после чего отправился в приемную по­приветствовать Лу Саломе. Она намокла — венская из­морось превратилась в ливень, но не успел Брейер по­мочь ей снять мокрое пальто, как она уже скинула его с себя и вручила фрау Бекер, которая выполняла в офисе функции медсестры и регистратора.

Проводив фройлен Саломе в офис и предложив ей массивное кресло, обитое черной кожей, Брейер сел на стул рядом с ней. Он не мог удержаться от замечания: «Как я вижу, вы предпочитаете делать все сами. Не кажется ли вам, что вы лишаете мужчин удовольствия по­ухаживать за вами?»

«Мы оба знаем, что некоторые услуги мужчин не са­мым лучшим образом сказываются на здоровье женщи­ны!»

«Вашему будущему мужу потребуется курс интенсив­ного перевоспитания. От приобретенных за всю жизнь привычек не так-то уж легко избавиться».

«Брак? О нет, не для меня. Я вам уже говорила. Мо­жет быть, «частичный» брак, но ничего более обязываю­щего».

Наблюдая за этой дерзкой красавицей — своей посе­тительницей, Брейер подумал, что идея частичного бра­ка не так уж плоха. Он все время забывал, что она в два раза моложе его самого. Она была в скромном длинном черном платье, застегнутом на все пуговицы до самой шеи, плечи были покрыты меховым боа с крошечной ли­сьей мордочкой и лапками. «Странно, — подумал Брей­ер, — в холодной Венеции она снимает меха, однако в моем жарком офисе остается в них». Как бы то ни было, пора было переходить к делу.

«Итак, фройлен, — начал он, — давайте займемся бо­лезнью вашего друга».

«Отчаяние — это не болезнь. У меня есть кое-какие рекомендации. Можно, я расскажу вам?»

«Где предел ее самонадеянности? — с негодованием подумал он. — Она говорит так, словно она мой колле­га — директор клиники, терапевт с тридцатилетним ста­жем — а не неопытная школьница!.. Успокойся, Йозеф! — приказал он себе. — Она еще очень молода, она не поклоняется венскому божеству, Этикету. Она явно умна, так что может сказать что-то дельное. Видит бог: я вообще не представляю, как лечить отчаяние: я и со своим-то не могу справиться».

«Разумеется, фройлен, — спокойно ответил он. — Будьте добры, продолжайте».

«Мой брат Женя, с которым я встречалась сегодня утром, говорил, что вы использовали гипноз для того, чтобы помочь Анне О. вспомнить первоначальную пси­хологическую причину каждого ее симптома. Я помню, как в Венеции вы говорили мне, что это определение ис­точника каждого симптома каким-то образом устраняло его. Именно «каким» из «каким-то» меня и интересует больше всего. Когда-нибудь, когда у нас будет больше времени, я бы хотела, чтобы вы разъяснили мне, как именно это происходит: как получение информации о причине устраняет симптом».

Брейер замотал головой и замахал руками, открыв ла­дони Лу Саломе: «Это пока только эмпирическое наблю­дение. Даже если бы мы с вами могли проговорить вечно, и тогда, боюсь, я не смог бы объяснить вам все в подробностях. Но вернемся к нашим рекомендациям, фройлен».

«Во-первых, я хочу посоветовать вам не использовать гипноз с Ницше. Вам просто не удастся. Его разум, его интеллект — это чудо, одно из чудес света, как вы сами убедитесь. Но он, как часто говорит он сам, всего лишь человек, даже слишком человек, и у него есть свои «белые пятна».

Лу Саломе сняла свои меха, медленно поднялась и дошла до кушетки, чтобы положить их туда. Она на се­кунду задержала взгляд на дипломах, висящих в рамках на стене, поправила один из них, висящий немного не­ровно, затем села и, скрестив ноги, продолжила:

«Ницше исключительно чувствителен к проблемам власти. Он откажется участвовать в том, что он воспри­нимает как подчинение своей силы чужой. Его кумиры в философии — греки досократического периода, особен­но он любит концепцию Адониса — веру в то, что чело­век может развить свои врожденные способности только в соревновании, и с полным недоверием относится к мо­тивам каждого, кто забывает про соревнование и утверж­дает, что он альтруист. В этом смысле его наставником был Шопенгауэр. Он уверен, что никто не собирается помогать другим, как раз наоборот, люди хотят только доминировать и усиливать собственную мощь. В те редкие моменты, когда он подчинял свою волю другому, он начинал чувствовать себя полностью опустошенным и приходил в бешенство. Так произошло с Рихардом Ваг­нером. Я полагаю, так происходит сейчас со мной».

«Что вы имеете в виду: так происходит сейчас с вами? Это правда, что вы несете определенную личную ответ­ственность за великое отчаяние профессора Ницше?»

«Он уверен, что это так. Это моя вторая рекоменда­ция: не становитесь на мою сторону. Судя по всему, вы не поняли меня... Чтобы было понятнее, я должна рас­сказать вам все о наших отношениях с Ницше. Я ничего не буду скрывать и отвечу на любой ваш вопрос. Это бу­дет непросто. Я полностью доверяюсь вам, но все, что я вам скажу, должно остаться между нами».

«Вне всякого сомнения, фройлен, вы можете рассчи­тывать на это», — ответил он, восхищаясь ее прямотой и тем, насколько приятно говорить с таким открытым че­ловеком.

«Ну, тогда... Впервые я встретила Ницше около вось­ми месяцев назад, в апреле».

Фрау Бекер постучалась и внесла кофе. Если она и была удивлена, увидев Брейера рядом с Лу Саломе, а не на его привычном месте за столом, она ничем своего удивления не выдала. Не говоря ни слова, она поставила поднос с фарфором, ложечками и блестящей серебряной банкой с кофе и ушла. Лу Саломе продолжила рассказ, Брейер налил им кофе.

«Я уехала из России в прошлом году из-за проблем с дыхательной системой — теперь мое состояние значи­тельно улучшилось. Сначала я жила в Цюрихе, изучала теологию у Бидермана и работала с поэтом Готтфридом Кинкелем, — кажется, я не говорила, что я начинающая поэтесса. Когда мы с матерью переехали в Рим в начале этого года, Кинкель написал мне рекомендательное пись­мо для Мальвиды фон Мейзенбуг. Вы слышали о ней — она написала «Воспоминания идеалистки».

Брейер кивнул. Он был знаком с работой Мальвиды фон Мейзенбуг, особенно ему запомнились ее крестовые походы в защиту прав женщин, требования радикальных политических реформ и внесения разнообразных изме­нений в образовательный процесс. Ему меньше понра­вились ее последние антиматериалистические трактаты, которые, по его мнению, были основаны на псевдонауч­ных утверждениях.

Лу Саломе продолжала: «Итак, я пришла в литератур­ный салон к Мальвиде и там встретила очаровательного и потрясающего философа, Поля Рэ, с которым мы ста­ли довольно хорошими друзьями. Герр Рэ посещал заня­тия Ницше в Базеле несколько лет назад, после чего они крепко подружились. Я видела, как герр Рэ восхищается Ницше, ставит его выше остальных. Вскоре он решил, что если я была его другом, то и мы с Ницше должны по­дружиться. Поль — герр Рэ — но, доктор, — она вспых­нула на долю секунды, но.и это не укрылось от Брейера, а она поняла, что он это заметил, — можно, я буду назы­вать его Полем, ведь я его называю именно так, а у нас с вами сегодня нет времени на все эти общественные ус­ловности. Мы с Полем очень близки, хотя я никогда не принесу себя в жертву на алтарь брака — ни с ним, ни с кем бы то ни было! Но, — нетерпеливо продолжила она, — кажется, я достаточно времени потратила на то, чтобы объяснить, почему на моем лице на мгновение появи­лась непроизвольная краска. Но разве мы не просто жи­вотные, которые краснеют?»

Брейер, потеряв дар речи, смог лишь изобразить ки­вок. На какое-то время среди медицинской атрибутики он почувствовал себя более уверенно, чем во время их последнего разговора. Но теперь, попавший под ее обая­ние, он чувствовал, как уходят его силы. Насколько уди­вителен был ее комментарий по поводу вспышки краски: никогда за всю свою жизнь он не слышал, чтобы женщи­на или кто бы то ни было настолько откровенно говорил о сексуальных отношениях. И ей был всего лишь двад­цать один год!

«Поль был уверен, что мы с Ницше легко подружим­ся, — продолжила Лу Саломе, — что мы прекрасно подходим друг другу. Он хотел, чтобы я стала для Ницше ученицей, протеже и противником в спорах. Он хотел, чтобы Ницше стал моим учителем, моим мирским свя­щенником».

Их прервал негромкий стук в дверь. Брейер открыл, и фрау Бекер громким шепотом сообщила ему, что при­шел еще один пациент. Брейер вернулся на свое место и пообещал Лу, что у них еще много времени, так как па­циенты, которые приходят не по записи, знают, что им наверняка придется довольно долго подождать, и попро­сил ее продолжать.

«Итак, Поль организовал встречу в Базилике Святого Петра — трудно найти более неподходящее место для встреч нашей дьявольской троицы — так мы стали потом именовать себя, хотя Ницше часто называл наши отно­шения «пифагорейскими».

Брейер поймал себя на том, что смотрит не на лицо девушки, а на ее грудь. «Интересно, как долго я смотрю туда, — подумал он. — Заметила ли она? Замечали ли это за мной другие женщины?» Он взял в руки воображае­мую метлу и вымел все мысли о сексе. Он сильнее скон­центрировался на ее глазах и ее словах.

«Ницше понравился мне с первого взгляда. Внешне он не представляет собой ничего особенного: среднего роста с мягким голосом и немигающими глазами, кото­рые скорее заглядывали внутрь него, нежели вовне; каза­лось, он оберегал бесценное внутреннее сокровище. Тог­да я еще не знала, что он на три четверти слеп. В нем было что-то невыразимо привлекательное. Первое, что я от него услышала, были слова: «С каких звезд мы упали сюда, чтобы быть вместе?»

Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оп­равдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интел­лектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг — это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что со­бирается предложить миру в течение последующих деся­ти лет, — он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет.

Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menage a trois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, на­пример, в Париже».