Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Аномальное   

Здоровье

Рейки  

Астрал  

Йога

Религия  

Астрология

Магия

Русь  

Аюрведа  

Масоны

Секс

Бизнес 

НЛП

Сознание

Боевое  

Он и она

Таро  

Вегетарианство  

Ошо

Успех

Восток  

Парапсихология

Философия

Гипноз  

Психология  

Эзотерика  

ДЭИР

Развитие

900 рецептов бизнеса

Главная страница

Обучение

Видеоматериалы автора

Библиотека 12000 книг

Видеокурс. Выход в астрал

Статьи автора по астралу

Статьи по астралу

Практики

Аудиокниги

Музыка

онлайн- видео

Партнерская программа

Фильмы

Программы

Ресурсы сайта

Контактные данные

Беседа первая

ВОЛЬНАЯ СМЕРТЬ

Когда Ли-цзы закусывал на обочине дороги по пути в Вэй, он увидел столетний череп. Подняв прутик, он указал на череп и, повернувшись к своему ученику, сказал: "Только он и я знаем, что ты никогда не рождался и никогда не ум­решь. Он ли подлинно несчастен? Мы ли подлинно счаст­ливы?"

Я наслаждаюсь Ли-цзы, он — одно из совершеннейших выражений не­выразимого. Истину нельзя выразить, невыразимость — глубин­ное свойство истины. Тысячи людей пытались выразить ее, но очень немногим удалось хотя бы ее отражение. Ли-цзы — один из этих немногих: таких, как он, очень мало.

Прежде, чем вступить в его мир, надо кое-что понять в нем... его под­ход. Его подход — подход художника, поэта, рассказчика, — а рас­сказчик он первоклассный. Когда кто-то проживает жизнь, его опыт расцветает в притчах: кажется, это самый простой способ намекнуть на то, что нельзя передать словами. Притча — это вели­кое изобретение, она не похожа на обычную историю: ею нельзя развлечься, ее цель — сказать о чем-то, о чем иначе сказать нель­зя. Жизнь нельзя вместить в теорию: она столь необъятна, столь безгранична. Теория ограничена по самой своей природе, теория неизбежно ограничена, если это только теория: она не может быть безграничной, т.к. безграничная теория бессмысленна. Притча безгранична: что-то она говорит и все же много оставляет несказанным, — это только намек. То, о чем нельзя сказать, мож­но показать. Притча — это палец, указывающий на луну. Но не цепляйтесь за палец, он не так важен, — лучше взп -ните на луну. Эти притчи прекрасны сами по себе, но их цель не в этом... они идут дальше, за пределы, они трансцендентальны. Если препари­ровать саму притчу, мало что будет понятно. Спросите у хирурга, для чего у человека пупок: если он препарирует его, то не найдет в нем ничего нужного: пупок покажется совершенно бесполез­ным. Зачем же нужен пупок? Он был нужен, когда ребенок был в чреве, он связывал ребенка с матерью, он связывал мать с ребен­ком, но ребенок уже не в утробе, мать умерла, ребенок состарил­ся, — зачем пупок теперь?

Он указывает на то, что ребенок был когда-то во чреве матери, что ре­бенок был связан с матерью. Это отметина, оставленная про­шлым.

Так же, как пупок указывает на нечто в прошлом, притча указывает на нечто в будущем: она указывает на возможность роста, возмож­ность связи с существованием. Сейчас это пока еще только воз­можность, этого еще нет. Если препарировать притчу, она станет просто рассказом: если не препарировать, а просто впитывать ее смысл, ее поэзию, ее музыку, — забыть притчу и оставить ее смысл, вы вскоре увидите, что она указывает на будущее, на не­что, чего еще нет, но что может быть. Она трансцендентальна.

На Западе, кроме притч Иисуса, нет ничего подобного Ли-цзы, Чжу-ан-цзы, Будде... ничего подобного их притчам, — только Иисус. А притчи Иисуса очень похожи на восточные. Басни Эзопа — тоже отражение великой восточной книги притч, Панчатантры. Прит­ча — изобретение Востока, изобретение огромной важности.

Итак, первое, что надо понять в Ли-цзы: он не теоретик, он не предла­гает никаких теорий, он предлагает притчи.

Теорию можно препарировать: ее смысл в ней самой, в ней нет ничего трансцендентального, значение имманентно ей. Притчу нельзя препарировать: опишите ее, разберите на части, и она умрет. Смысл притчи трансцендентален, он не в ней, он далеко за ее пределами. Притчу нужно пережить, тогда можно перейти к ее смыслу. Она должна стать вашим сердцем, вашим дыханием: она должна стать вашим внутренним ритмом. Эти притчи необычай­но искусны, но это не только искусство, в них сокрыта великая энергия,религия.

Ли-цзы — не теолог, он не говорит о Боге: он — говорит от Бога, но не говорит о Боге. Все, что он говорит, исходит из источника, но он не говорит об источнике: хорошо поймите это. Есть два типа лю­дей: говорящий о Боге — теолог, и говорящий от Бога — мистик. Ли-цзы — мистик. Человек, говорящий о Боге, Бога не знает, ина­че зачем ему "говорить о"? "О" показывает его незнание. Когда че­ловек говорит от Бога, он испытал: тогда Бог — не теория, кото­рую надо доказать, опровергать, — тогда Бог — сама его жизнь: это надо понять.

Чтобы понять такого человека, как Ли-цзы, надо жить подлинной жизнью: только тогда, через ваш собственный опыт, сможете по­чувствовать, что он говорит своими притчами. Это не значит, что вы узнаете какую-нибудь теорию и станете информированы, ин­формация не .поможет. Если эти притчи создадут в вас жажду, ве­ликое желание знать, великий голод знать, если они поведут вас в неведомое странствие, путешествие, — только тогда, только ступая по пути, вы узнаете путь.

Ли-цзы, Чжуан-цзы, Лао-цзы, три даосских мастера, говорят только о пути: "дао" означает "путь", а о цели они не говорят вовсе. Они го­ворят: цель сама о себе позаботится, не стоит беспокоиться о це­ли. Если ты узнаешь путь, ты узнаешь цель, потому что цель — не в самом конце пути, — цель — на всем пути в каждый момент, на каждом шаге она присутствует. Это не значит, что вы, когда путь кончается, достигаете цели: каждое мгновение, где бы вы ни бы­ли, вы — у цели, если вы на верном пути. Быть на верном пути -значит быть у цели, поэтому они не говорят о Боге, не говорят о цели, не говорят о мокше, нирване, просветлении. Их весть очень проста: "Вы должны найти путь".

Но все становится гораздо сложнее, когда они добавляют: "У пути нет карты. Путь не обозначен. Путь нельзя найти, следуя за кем-то. Путь не похож на столбовую дорогу; путь больше похож на полет птицы в небе, он не оставляет следов за собой. Птица пролетела, но не осталось никаких следов, никто не может по ним следовать, поэтому путь — это путь без пути. Путь есть, но это путь без пути, он не известен заранее: нельзя просто решить идти по нему, — его надо найти. И найти его надо по-своему, ничей чужой путь не по­дойдет. Прошел Будда, прошел Лао-цзы, прошел Иисус, но эти пути не помогут: вы не Иисус, не Лао-цзы: вы — это вы, уникаль­ная индивидуальность. Только в том случае, если вы идете, если живете своей жизнью, вы найдете путь, — нечто необычайно цен­ное.

Вот почему даосизм — неорганизованная религия: для него организо­ванность неприемлема. Это религия органическая, но не органи­зованная. Можно стать даосом, если просто жить своей жизнью:

подлинно, спонтанно. Если у вас есть мужество устремиться в не­известное самому, индивидуально, ни на кого не опираясь, ни за кем не следуя, просто выходя в темную ночь, не зная, достигните вы чего-нибудь или погибнете. Риск остается, это опасно, даже если у вас есть мужество.

Христианство, индуизм, мусульманство — столбовые дороги: и ника­кого риска, вы просто идете за другими, идете вместе с толпой.

В Дао приходится идти одному, приходится быть одному; Дао уважает индивидуальность, но не общество; Дао уважает индивидуальность, но не толпу; Дао уважает свободу, но не конформизм, у Дао нет традиций; Дао — это бунт, величайший из всех возможных.

Вот почему я называю Дао "путь без пути". Это путь, но не такой, как другие, его черты неповторимы: это свобода, это анархия, это ха­ос. Дао говорит: "Если ты налагаешь на себя учение, ты раб. Уче­ние должно возникнуть из понимания, тогда ты — Мастер". Нала­гая порядок на свою жизнь, вы только создаете видимость поряд­ка: в глубинах вашего существа остается беспорядок; на поверх­ности будет порядок, а в глубинах все не так. Так ничего не пол­учится: подлинный порядок приходит не снаружи, а из глубочай­шей сердцевины вашего существа. Допустите беспорядок, не по­давляйте его, встретьте его лицом к лицу, примите его вызов; ес­ли вы примете вызов беспорядка, переживете его, в вас возникает порядок. Этот порядок возникает из хаоса не по каким-то образ­цам. Это совсем другое: он родился в вас и он свеж, нетрадицио­нен, действенен, он пришел не из вторых рук. Принимая Бога Иисуса, вы становитесь христианином; принимая Бога Кришны, вы становитесь индуистом, принимая Бога Магомета — мусуль­манином. "Но пока вы не найдете своего Бога, — говорит Дао, — вы не на пути."

Так что все эти пути только отвлекают вас от настоящего Пути. Следуя за другими, вы уклоняетесь. Следуя любому образцу жизни, вы становитесь слугой. Следуя любому образу, вы заключаете себя в тюрьму. А Бог, или Дао, или Дхарма, или истина возможны только для того, кто абсолютно свободен, кто свободен при лю­бых условиях.

Конечно, свобода опасна, в ней нет никакой безопасности, никакой за­щищенности. Велика защищенность в следовании за толпой; тол­па защищает, в самом присутствии такого количества людей — за­щита от одиночества. Из-за этой защищенности вы теряете себя, из-за этой защищенности вы не стараетесь искать сами, не ста­раетесь стремиться сами, не стараетесь спрашивать сами. А ис­тину нельзя найти, пока вы сами не мучаетесь вопросом, пока вопрошение не исходит от вас самих. Если вы принимаете заим­ствованную истину, вы многое узнаете, но узнать — не значит по­знать.

Если ты нагружен накопленными знаниями, священными текстами, традициями, — ты живешь псевдожизнью, тогда ты не живешь на самом деле, а только притворяешься, что живешь. Ты делаешь пустые, бессодержательные движения, в твоей жизни нет интен­сивности, нет страсти. В ней не может быть страсти, страсть воз­никает только тогда, когда ты двигаешься сам, один, в необъят­ном небе существования.

Почему ты не можешь идти один? Потому что не доверяешь жизни. Ты идешь с мусульманами, индусами, евреями, потому что не веришь жизни, а веришь только толпе. Чтобы идти одному, нуж­на великая вера в жизнь... надо доверять деревьям, рекам, небу, вечности всего, — надо доверять всему этому, а вы верите челове­ческим концепциям, человеческим системам, человеческим уче­ниям. Как человеческие учения могут быть верными?

Человек создал учения просто для того, чтобы скрыть, что он не знает, скрыть, что он невежда. Человек хитер, умен, он может создавать рационализации, но эти рациональные решения — подделки, с ними нельзя пройти в истину, их надо отбросить. Барьер для ис­тины не невежество, а знание — говорит Дао.

Позвольте рассказать вам несколько анекдотов.

В великом творении Самуэля Беккета "В ожидании Годо" есть такой эпизод. Подумайте о нем.

На сцене двое бродяг: Владимир и Эстрагон. Они ждут, ждут, как ждет всякий в этом мире, и никто точно не знает, чего он ждет. Каж­дый ждет, каждый надеется: что-то должно произойти, если не случилось сегодня, случится завтра. Таков ум человека: сегод­няшний день теряется, но есть надежда, что завтра что-то может произойти. И эти двое бродяг сидят под деревом и ждут... ждут Годо.

Никто точно не знает, кто такой Годо. Но звучание похоже на слово "Бог" (God), но только по звучанию. На самом деле все боги, ко­торых вы ждете, — это Годо. Вы их создали, потому что человеку нужно чего-то ждать, — как иначе вынести существование? Для чего? Как иначе можно украсить жизнь? Как вам надеяться? Жизнь станет невыносимой, невозможной, если ничего не ждать. Один ждет денег, другой власти, третий просветления, кто-то еще чего-нибудь, но каждый ждет, а ждущий — это упускающий. Эти двое бродяг просто ждут. Они ждут прихода человека, Годо, кото­рый, как они полагают, накормит их и даст прибежище, а пока они стараются убить время на разговорчики, штучки, игры, мел­кие ссоры.

Это есть и ваша жизнь: пока что все занимаются пустяками. Великое должно случиться завтра. Годо придет завтра, а сегодня ссорятся жена с мужем, муж с женой. Пустяки, разговорчики, шуточки, игры...

"Делать нечего" — припев, повторяющийся снова и снова... Снова и сно­ва они говорят: "Делать нечего", а потом утешают себя, "но завтра он придет". На самом деле он им ничего не обещал, они никогда его не видели — это все придуманное. Приходится придумывать; в несчастье приходится придумывать "завтра" и что-то еще, за что можно зацепиться. Ваши боги и небеса, ваш рай, ваша мокша, -все это придумано. Дао не говорит об этом, Пьеса Беккета "В ожидании Годо" близка к сущности Дао. ...В середине первого акта на сцену врываются двое неизвестных — Позо и Лу­ка. Позо, по-видимому, богат и ведет Луку на веревке, чтобы про­дать на ближайшем рынке. Позо расписывает бродягам достоин­ства Луки, самое важное из которых то, что он умеет думать. Для демонстрации Позо дергает за веревку и командует:"думай!", по­сле чего следует длинный теоретический монолог, состоящий из выражающихся в хаотической спешке отрывках из теологии, нау­ки, спорта, классического образования и пустопорожней эруди­ции; это продолжается до тех пор, пока все трое не наваливаются на него и не заставляют замолчать.

Что такое ваше мышление? Что вы имеете в виду, говоря "я думаю"? Это — бессвязный монолог из обрывков теологии, науки и пусто­порожней эрудиции, звучащий до тех пор, пока не придет смерть и не заставит вас замолчать. Что такое все ваше мышление? О чем вы можете думать? О чем вообще можно думать? И как мож­но думая, достигнуть истины? Мышление не может принести ис­тину, истина — это переживание, а переживание приходит, когда мышления уже нет,

И Дао говорит: "Теология не поможет. Философия не поможет, логика не поможет, разумные размышления не помогут. Можно продол­жать думать и думать, но все будет лишь придуманным, всего лишь придуманным человеком, чтобы скрыть свою глупость. А тут широкое поле деятельности, слушать можно без конца: один сон переходит в другой, а этот другой — в третий... сон во сне — вот что такое вся философия и теология."

Слышал я даосскую притчу. Некто из страны Чень собирал однажды хворост, как вдруг встретил оленя ослепительной красоты, он по­гнался за оленем и убил его. Боясь, что кто-нибудь его увидит, он поспешно спрятал оленя в яме и прикрыл листьями подорожни­ка, ликуя и радуясь своей удаче. Но вскоре он забыл место, где спрятал оленя, думая, что все это ему приснилось, он отправился домой, бормоча что-то под нос по поводу случившегося.

Тем временем рядом случился человек, подслушавший его бормота­ние; следуя его словам, он пошел и нашел оленя. Вернувшись он сказал жене: "Дровосеку приснилось, что он припрятал оленя, но не знал, где именно, а я нашел оленя, значит его сон не был дей­ствительностью".

"Это ты спал, — отвечала жена, — и тебе приснился дровосек. Убил ли он оленя? И есть ли вообще такой человек? Это ты убил оленя, иначе как бы сон стал действительностью?"

"Да, ты права, — согласился муж. — Это я убил оленя, поэтому не так уж важно, дровосеку ли приснился олень или мне приснился дрово­сек".

Когда дровосек вернулся домой, то стал досадовать о потерянном оле­не и ночью ему приснилось место, где был спрятан олень, и тот, кто унес его. Утром он отправился на виденное во сне место: все подтвердилось. Он предпринял шаги, чтобы вернуть свое имуще­ство в законном порядке; по окончании слушания дела судья вы­нес следующее решение: "Истец начал с подлинного оленя и мни­мого сна. Далее он заявляет о подлинном сне и мнимом олене. Ответчик подлинно овладел оленем, который приснился, но по его словам, — олень приснился истцу, и теперь ответчик пытается удержать добычу. Согласно же мнения его жены, и олень, и сам дровосек — только часть его сна, поэтому оленя не убивал никто. Все же поскольку убитый олень лежит перед вами, то вам ничего не остается, как поделить его между собой."

Когда император государства Чень услышал об этом происшествии, он воскликнул: "Судье, верно, самому приснилось все это дело".

Сон во сне... так и крутится ум. Раз вы начали спать, то сну нет конца;

а то, что вы называете "думать", лучше назвать "грезить", это не мышление. Помните, для истины не надо думать, ее нужно пере­жить. Когда вы видите солнце и свет, вы не думаете о них, вы их видите. Беря в руку розу, вы не думаете о ней, вы ее видите, вы вдыхаете ее аромат, а не думаете о нем. Я здесь, — смотрите на ме­ня, нет нужды обо мне думать.

Всегда, когда вы близки к реальности, в мышлении нет нужды,.- тогда достаточно реальности, достаточно переживания. Вы думаете, когда далеки от реальности, вы заменяете реальность мыслями. Сытно поевшему человеку не приснится ночью, что его пригла­сили на ужин, сексуально удовлетворенному не станут сниться сексуальные объекты. В этом психоанализ Фрейда: вам снится то, чего не хватает в жизни, ваш сон служит компенсацией, заменой. Таков же подход Дао. То, что Фрейд говорит о мыслях и снах, Дао говорит о мышлении как таковом, ведь сон — только вид мышле­ния.

Мысли — это сон в словах. Сон — это мысли в картинках, вот и вся раз­ница. Сновидения — примитивный способ мышления, а мысли -более развитый, более цивилизованный, более культурный, более интеллектуальный, но на самом деле это одно и то же, только картинки заменены словами, это стало еще дальше от реально­сти, реальность ближе к картинкам, чем к словам.

Ли-цзы — не мыслитель, хорошо это поймите, это поможет вам понять его притчи. Ли-цзы — не мыслитель, а поэт; поэтом я называю то­го, кто верит переживанию, а не рассуждениям. Поэт в поиске, в поиске красоты, но красота — это проблеск истины. Истина, когда она сверкает вам всего мгновение, воспринимается как красота. Когда истина познана полностью, то красоту познают только как проявление истины. Когда истина видна сквозь занавес, туман -это красота; обнаженная красота — это истина.

Так что разница между поэтом и мистиком не так уж велика: поэт -подошедший близко, мистик — достигший. У поэта только про­блески истины; у мистика истина стала его жизнью. Поэт лишь иногда переносится в мир истины, а затем падает обратно, у мис­тика истина стала его пристанищем, он живет там, он живет там как истина.

Поэт ближе всего подходит к религии. Мыслители, философы, логики, богословы, ученые — очень далеко. Их подход словесный. Подход поэта более экзистенциальный, подход мистика экзистенциален, он абсолютно экзистенциален.

Дао — значит быть на пути и жить так, чтобы не быть отличным от пу­ти. Существование едино. Мы не отделены от него. Отделение, идея отделения, весьма иллюзорна. Мы соединены вместе, мы единое целое, мы не острова, а единый континент. Вы во мне, а я в вас, вы в деревьях; это взаимосвязанное целое.

Басе говорит об этом: "Это подобно огромной паутине". Вы замечали? Дотроньтесь пальцем до паутины в любом месте, и вся паутина задрожит, завибрирует: целое вибрирует. Троньте лист на дереве, и вы заставите звезды вибрировать вместе с ним. Может, сейчас вы еще этого не видите, но все так глубоко связано, что невоз­можно не коснуться звезд, дотронувшись до листа, до маленького листика на дереве.

Целое едино, отдельность невозможна. Сама идея отдельности — барь­ер. Идея отдельности — это то, что мы называем "я". Если вы с "я", вы не в Пути, вы не с Дао. Когда "я" отброшено, вы в Дао. Дао оз­начает, что жизнь — это часть безграничного целого, а не вся жизнь, как отдельная сущность.

Нас, как правило, учат жить как отдельную сущность; нас учат иметь отдельную волю. Ко мне приходят и спрашивают: "Как мне раз­вить силу воли?" Дао против воли, Дао против силы воли; Дао за целое, а не за часть. Когда часть существует в целом, в гармонии. Когда часть начинает быть сама по себе, все становится дисгар­моничным — это диссонанс, конфликт, сумбур. Если вы не рас­творены в целом, наступает неразбериха. Если не произошло сли­яние с целым, сумбур неизбежен. Как только вы не с целым, вы несчастны.

Определим счастье так: быть с целым — значит быть счастливым. Быть с целым — значит быть и здоровым. Быть с целым — значит быть целым, значит быть святым. быть отдельно — значит быть не­здоровым. Быть отдельно — значит быть невротиком. Быть от­дельно значит отпасть от благодати.

Падение человека не в ослушании Бога, падение — от мысли, что он есть; падение человека от мысли, что он — отдельная сущность. Глупо: вас не могло бы быть, если бы не было ваших родителей, и родителей ваших родителей, и родителей родителей родителей..., так до Адама и Евы. Если бы не было Адама и Евы, не было бы и вас, так что вы связаны со всем прошедшим. Но Адам и Ева толь­ко миф. У прошедшего нет начала, не может быть никакого нача­ла, сама идея начала абсурдна. Как это все могло вдруг начаться? Процесс происходящего безначален. Вы связаны со всем прошед­шим и вы связаны со всем будущим, без вас будущее было бы другим. Пусть вы никто и ничто, но вы оставите свой след. Все будущее, все вечное будущее приобретает особое качество оттого, что были вы.

Может быть, вы жили только семьдесят лет и в эти семьдесят лет со­знательно существовали только семь секунд, но все равно вы ос­тавили след; целое уже не может оставаться прежним. Если бы вас не было, все было бы по-другому; все будет по-другому уже оттого, что вы были. Вы останетесь. Может быть вы не сделали ничего особенного, ничего большого и великого; обычная жизнь, но все же вы повлияли на судьбу всего существующего.

Прошлое, будущее, — вы связаны с ними, это измерение времени, а в пространстве вы связаны со всем. Эти деревья, солнце, луна, звезды,... вы связаны со всем. Если из существующего уйдет сол­нце или просто остынет, как должно случиться однажды, потому что его энергия ежедневно расточается... некоторые ученые счи­тают, что оно остынет уже через четыре тысячи лет; четыре тыся­чи или сорок тысяч, или четыре миллиона — неважно, когда-ни­будь солнце остынет, а как только солнце остынет, мы тут же за­мерзнем, мы потеряем жизнь потому, что для жизни нужно теп­ло. Так что солнце просто дает нам жизнь. И запомните: в жизни нет ни одного одностороннего процесса, не бывает. Получение и отдача — все дороги ведут в обе стороны. Если солнце дает вам жизнь, значит и вы даете солнцу жизнь тем или иным способом.

Вот почему Гурджиев говорил ученикам, что луна питается людьми. Весьма возможно: вы питаетесь животными, животные питаются травой, — все есть чья-то пища, так почему полагать человека иск­лючением? Гурджиев тут в чем-то прав: все есть чья-то пища, по­чему же человек должен быть единственным исключением и не служить пищей для кого-то? Это невозможно, ведь все связано. И он придумал прекрасную теорию, что человек — пища для луны:

луна питается человеком, человеческим сознанием.

И правда: полнолуние лишает людей рассудка, сумасшедших зовут лу­натиками. Океан выходит из берегов; возможно и человек выхо­дит из берегов в ночь полнолуния, — ведь человек на девяносто процентов состоит из воды, причем такой же, как в океане, поэтому когда океан выходит из берегов, что-то должно происходить и с вашим телом, в котором девяносто процентов океана — что-то тоже должно происходить, выходить из берегов. В ночь полнолу­ния поэты пишут прекрасные стихи, влюбленные впадают в ро­мантику. Известно, что в ночь полнолуния сходят с ума чаще, чем в любую другую.

Гурджиев прав, говоря, что луна питается нашим сознанием. Может быть, это просто вымысел, но во всяком вымысле есть доля прав­ды, а когда придумывает такой человек, как Гурджиев, в этом должна быть некая правда.

Все связано. Мы едим, нас едят; где-то берем, где-то отдаем. Вот мы едим яблоко, но когда-нибудь яблоня будет есть нас, мы станем удобрением. Надкусывая яблоко, мы не думаем, что вместе с яб­локом едим своего дедушку или бабушку, а когда-нибудь наши дети будут есть нас.

Все связано со всем. Эту связанность и означает слово Дао — связь, вза­имосвязь, взаимозависимость всего. Никто не отделим, абсурдно говорить "я". Только целое может сказать "я", части не могут гово­рить "я". Можно употреблять это как лингвистическую форму, но не утверждать, что "я" есть.

Будучи отдельно от всего существующего, ваше бытие несчастно; вы оборвали связь, и никто в этом не виноват, кроме вас. Понаблю­дайте, что происходит с вами, когда вы счастливы: у вас нет "я". В эти Мгновения счастья, радости, благодати "я" внезапно исчезает, вы более растворены в целом, границы менее ясны, они размы­ты, Когда границы совершенно размыты, — так бывает, когда река исчезает в океане, — когда границы смыты, вы едины, пульсируя со всем целым — это и есть счастье.

Говорят, что когда-то жил один царь. У него было все, чего можно же­лать: богатство, власть, даже здоровье. У него была жена и дети, которых он любил, но не было счастья. Печальный и недоволь­ный сидел он на троне.

Это естественно: чем больше у вас этого мира, тем меньше у вас сча­стья, потому что чем больше у вас этого мира, тем сильнее стано­вится ваше "я", — более отвердевшим, а отсюда несчастье. Поэто­му что-то не слышно о счастливых царях, разве что очень редко. Не случайно, что Будда и Махавира оставили свои царства и ста­ли нищими и, став нищими, воскликнули: "Теперь мы стали им­ператорами", — они стали счастливыми.

Саньяси — это тот, кто познал путь Дао. Он говорит: "Меня больше нет, есть только целое".

В этом смысл сказанного Иисусом: "Блаженны нищие духом, ибо их царство небесное". "Нищий духом" — это тот, у кого нет "я"; такой нищий, что у него нет даже мысли о "я", но с другой стороны — он богаче всех. Вот почему Иисус говорит: "Последний из вас станет первым в Царствии Небесном." Самый бедный станет самым бо­гатым. Учтите, "бедный" не означает материальное положение, "бедный" — это тот, кого нет. Становясь ничем, вы становитесь ча­стью целого. Царь, должно быть, очень несчастен, т.к. он сказал:

"Я должен быть очень счастлив". Позвали царского врача. "Я хочу быть счастлив, — сказал царь. — Сделай меня счастливым, и я сде­лаю тебя богатым, а если не сделаешь меня счастливым, я отруб­лю тебе голову".

Врач призадумался: что делать? Как сделать кого-то счастливым? Ни­кто не знает как, никому никогда не удавалось сделать счастли­вым кого-то другого, но царь обезумел, он может убить. "Я дол­жен подумать, государь, — ответил медик, — и заглянуть в древние тексты. Я приду к вам завтра утром". Он продумал всю ночь и на­утро нашел решение: все очень просто.

Он перерыл множество книг, но в медицинской литературе ничего не говорилось о счастье. Задача была трудной, но наконец он приду­мал и описал требуемое средство. "Ваше величество, — сказал он, -нужно достать рубашку счастливого человека, тогда у вас будет счастье. И вы узнаете, что это такое". Простое средство — найти рубашку счастливого человека и носить.

Услышав это, царь обрадовался: так просто? Он велел первому мини­стру: "Иди, найди счастливого человека и принеси его рубашку как можно скорее".

Министр вышел. Прежде всего он отправился к самому богатому чело­веку и попросил у него рубашку, но тот ответил: "Можешь взять сколько угодно рубашек, но я не назову себя счастливым. Руба­шек бери сколько хочешь, но я сам несчастлив и тоже пошлю своих слуг искать счастливого человека и его рубашку. Благода­рю за твое средство".

Министр обошел множество людей, но никто не был счастлив. Каж­дый изъявил свою готовность: "Чтобы царь был счастлив, мы от­дадим жизнь, что там рубашку! Мы отдадим свои жизни, но мы несчастливы, наши рубашки не подойдут".

Министр очень расстроился: что же делать? Теперь вина на нем, а врач ловко выкрутился; министр почувствовал себя очень несчаст­ным. Но кто-то сказал ему: "Не печалься, я знаю счастливого че­ловека. Может и ты когда-нибудь слышал: по ночам он сидит и играет на флейте прямо на берегу реки. Ты, должно быть, слышал его".

"Да, — ответил министр, — иногда посреди ночи я бывал очарован зву­ками. Кто этот человек? Как найти его?"

"Мы придем ночью и найдем его. Он бывает здесь каждую ночь".

И вот они пришли ночью. Человек играл на флейте, и было так хоро­шо, удивительно хорошо. Звуки были исполнены такой благодар­ности, что министр почувствовал себя совершенно счастливым. "О! — воскликнул он, — я нашел того, кто мне нужен".

"Ты счастлив?" — спросил министр.

"Да, — ответил он, — я счастлив. Я и есть счастье. Чти вам угодно?"

Министр заплясал от радости. "О, мне нужна всего лишь твоя рубаш­ка!"

Но человек ничего не ответил. "Почему ты молчишь? Дай свою рубаш­ку, она нужна царю".

"Это невозможно; у меня нет никакой рубашки. Темно и ты не видишь, но я сижу совершенно голый. Я бы отдал рубашку, я бы отдал жизнь, но у меня нет никакой рубашки".

"Отчего же ты счастлив? — спросил министр. — Как же ты тогда счаст­лив?"

"В тот день, когда я потерял все — рубашку и все остальное, — я стал сча­стливым... В тот день, когда я потерял все. На самом деле у меня нет ничего, у меня нет даже себя самого. Но я играю на этой флейте, целое играет через меня. Меня нет, я никто, ничто..."

В этом смысл слов "нищий духом": тот, у кого ничего нет, кто ничего не знает, кто и есть ничто. "Когда ты ничто, ты становишься всем, — говорит Дао. — Раствори себя, и ты станешь целым. Утвер­ждай, что ты есть и ты станешь несчастным."

Этому Дао, этому погружению в целое, этому исчезновению в космосе невозможно выучить. Этому можно научиться, но научить невоз­можно, поэтому Ли-цзы и других Мастеров Дао ни о чем не про­сят, и не о чем просить. Они говорят притчами. Можно послу­шать притчу и если услышать ее по-настоящему, то что-то... что-то откроется в вас, так что все зависит от того, как вы слушаете. Сам Ли-цзы много пробыл со своим учителем, просто тихо сидя, ничего не делая, просто учась быть тихим, учась быть восприим­чивым, учась быть женственным, — так становятся учеником. Уз­найте: нет учителей, есть только ученики. Поэтому нельзя нау­чить, нельзя назвать их учителями. Вас не может научить Будда, вас не может научить Лао-цзы, зачем же называть их учителями? Но если есть ученик, он учится.

Так что учитель не тот, кто вас учит; учитель тот, в чьем присутствии вы можете учиться. Почувствуйте разницу: учитель не тот, кто вас учит — учить нечему; учитель тот, i< чьем присутствии вы мо­жете учиться.

Ищущий пришел к суфийскому мистику Джалаледдину Руми и ска­зал: "Согласишься ли учить меня, учитель?"

Джалаледдин посмотрел на него и сказал: "Позволишь ли ты мне учить?"

"Как же я не позволю тебе учить? — спросил тот. — Я пришел, чтобы учиться".

"Дело в том, что это самое главное: позволишь ли ты мне учить", — от­ветил Джалаледдин, — иначе я не могу учить, ведь на самом деле учить невозможно, возможно только учиться. Если ты позво­лишь, учение расцветет".

Ли-цзы пробыл со своим учителем многие годы просто сидя, молча, ничего не делая, лишь становясь все пассивнее и пассивнее. И пришел день, когда молчание его стало полным; ни малейшего дуновения мысли во всем его существе, ни шороха. Полное при­сутствие всей его энергии — резервуар, спокойное озеро, ни ряби, ни ветерка, — и он понял.

Это случилось в единое мгновение. Истина — не процесс, это событие. Она постоянна, не нужно времени, чтобы свершиться. Если и нужно время, то только для вас, потому что вы не можете замол­чать прямо сейчас. Она всегда приходит в молчании.

Что же случается в молчании? Когда вы молчите, вас нет; границы растворяются, вы едины с целым.

В чем же роль учителя? Его роль только в том, чтобы быть рядом с ва­ми, чтобы вы могли ощутить того, кто ощутил целое. Он может стать "средним путем". Вам трудно ощутить целое; вы слишком заполнены своим "я". С тем, кто свободен от "я", в ком свободно струится Бог, кто струится вместе с Богом, струится с его энер­гией... просто рядом с ним, сидя молча, ожидая, — однажды вы пе­реполнитесь.

С вашего позволения, я расскажу вам одну даосскую историю.

Ученик сказал Лао-цзы: "Учитель, я пришел".

"Если ты говоришь, что пришел, — ответил Лао-цзы, — ты, наверняка, еще не пришел".

Ученик ждал еще несколько месяцев и однажды воскликнул:

"Вы были правы, мастер, теперь оно пришло!"

Прежде он сказал: "Я пришел", и мастер отмел это. Затем через не­сколько месяцев он внезапно раскрылся и сказал: "Оно пришло".

Лао-цзы взглянул на него с великой любовью и участием и потрепал по голове: "Теперь все в порядке, расскажи, что произошло. Те­перь я с удовольствием послушаю, что случилось?"

"До того дня, как вы сказали: "Если говоришь, что пришел, то, навер­ное, не пришел", я прилагал усилия, я делал все, что мог и старался изо всех сил. В день, когда вы сказали: "Если ты говоришь, что пришел, ты, наверняка, не пришел", до меня дошло. "Как я могу достигнуть? "Я" — это барьер, и оно должно уступить дорогу".

Оно может прийти, даже даосы называют это "оно", не называют "он", не называют "она", не говорят "Бог-отец", не называют никаким личным именем, а просто говорят "оно". "Оно" безлично, это имя целого, оно значит Дао.

"Дао достигло, — сказал он. — Оно пришло лишь тогда, когда меня не стало".

"Расскажи другим ситуацию, в которой это произошло", — попросил Лао-цзы, и тот ответил: "Я могу сказать только, что я не был хо­рошим, не был плохим, не был грешником, не был святым, не был ни тем, ни этим, я не был чем бы то ни было, когда оно при­шло. Я был лишь пассивностью, глубочайшей пассивностью, лишь дверью открытой. Я даже не звал, ведь и зов бы шел с моей подписью. Я даже не звал... Честно говоря, я совершенно забыл о нем, я просто сидел, я даже не стремился, не рвался, не горел. Меня не было, — и внезапно "оно" переполнило меня".

Так и бывает: оно может прийти к вам, только если вы становитесь все пассивнее и пассивнее. Дао — путь женственности. Другие рели­гии агрессивны, с более мужской ориентацией. Дао более женст­венно. Помните: истина приходит только тогда, когда вы в женст­венности, в женственном состоянии сознания, — иначе не бывает. Истину нельзя завоевывать, это глупость: глупо думать, что мож­но завоевать истину. Часть завоевывает целое! Часть может толь­ко позволить, часть может только попустить, принять.

Принятие это произойдет только, если вы сделаете следующее: пере­станете цепляться за знание, перестанете цепляться за филосо­фии, учения, догматы. Перестанете цепляться за организованные церковью религии, иначе вы останетесь при ложных взглядах, и эти ложные взгляды не позволят войти истине в вас.

Есть прекрасная притча...

Вдоль всего плетня, окружавшего птичий двор, расселись ласточки, беспокойно щебеча друг с другом, говоря о многом, но думая только о лете и юге, потому что осень стояла уже у порога, ожи­дался северный ветер.

Однажды они улетели навсегда, и все заговорили о ласточках и о юге. "Пожалуй, я сама слетаю на следующий год на юг", — сказала курица.

И вот минул год, ласточки вернулись, минул год и они снова рассе­лись йа плетне, а весь птичник обсуждал предстоящее отбытие курицы.

Ранним утром подул северный ветер, ласточки разом взлетели и, паря в небе, почувствовали, как ветер наполняет их крылья; к ним пришла сила, странное древнее знание и нечто большее, чем че­ловеческая вера. Высоко взлетев, они оставили дым наших горо­дов.

"Ветер, пожалуй, подходящий", — сказала курица, распрямила крылья и выбежала из птичника. Хлопая крыльями, она выскочила на до­рогу, сбежала вниз по насыпи и попала в сад.

К вечеру, тяжело задыхаясь, она вернулась обратно и рассказывала обитателям птичника, как летала на юг, до самого шоссе, и виде­ла величайший в мире поток машин, мчащихся мимо. Она была в землях, где растет картофель и видела питающие людей злаки. И, наконец, она попала в сад, в нем были розы, прекрасные розы, и там был садовник.

"Потрясающе, — сказал весь птичий двор, — и как живописно рассказа­но!"

Прошла зима, прошли тяжелые зимние месяцы, занялась весна ново­го года, и опять вернулись ласточки.

Но птичий двор ни за что не соглашался, что на юге — море. "Послушайте нашу курицу!" — говорили они.

Курица теперь стала адептом, она-то знала, что и как там на юге, хотя она даже не ушла из городка, просто перешла дорогу.

Интеллект — такая же курица... ему не уйти далеко, и как только курица что-то узнает, это сразу же становится помехой, препятствием.

Отбросьте интеллект, вы ничего не потеряете. Останьтесь с интеллек­том — потеряете все... Отбросьте интеллект — вы потеряете только темную камеру, свою неправду; отбросьте интеллект и внезапно ваше сознание воспарит высоко, обретет свои крылья... вы поле­тите на крайний юг, к открытому морю, от которого вы все. Ин­теллект — обуза для человека.

И последнее, прежде чем углубиться в притчу: Дао начинается со смерти. Почему? Есть что-то знаменательное в таком начале. "Если вы понимаете смерть, — говорит Дао, — вы понимаете все, потому что в смерти ваши границы размоет; в смерти вы исчез­нете; в смерти "я" будет отброшено; в смерти ума больше не бу­дет; в смерти будет отброшено все несущественное и останется только существенное."

Если вы понимаете смерть, вы поймете Дао, поймете, что такое путь без пути, потому что религия — это тоже путь смерти, любовь -тоже путь смерти, молитва — тоже путь смерти. Медитация — это великая смерть. Смерть — величайшее явление, это кульминация жизни, крещендо, высочайший пик. Вы знаете только один пик -пик секса, но это маленький пик в Гималаях. Да, это пик, но са­мый маленький; смерть — пик величайший.

Секс — это рождение, это начало Гималаев, низина. В самом начале вершина невозможна; постепенно пики поднимаются все выше и выше и наконец доходят до предела. Смерть — это вершина, а секс

— в самом начале. Между сексом и смертью проходит вся жизнь.

Психология Запада начинает с понимания секса, психология Востока, психология Будды начинает с понимания смерти. Понимать секс

— самое начало, понять смерть — это все. Поняв смерть, можно умереть в сознании. Если вы умрете сознательно, то не родитесь вновь, — больше не нужно; вы поняли урок, вас больше не бросят назад, снова и снова, в колесо жизни и смерти. Вы научились, вы поняли, — вас больше не нужно снова посылать в школу, вы пре­взошли. Если вы не познали смысл смерти, вам придется вер­нуться назад. Жизнь — это ситуация для того, чтобы познать, что такое смерть.

Когда Ли-цзы закусывал на обочине дороги по пути в Вэй, он увидел столетний череп. Подняв прутик, он указал на череп и, повернувшись к своему ученику, сказал: "Только он и я знаем, что ты никогда не рождался и никогда не умрешь. Он ли подлинно несчастен? Мы ли подлинно счастливы?"

Таинственная фраза, шифр, который надо раскрыть. "Только он и я знаем, — говорит Ли-цзы, указывая на череп, пролежавший сотню лет, — что ты никогда не рождался и никогда не умрешь". Почему он сказал "только он и я?" Хозяин черепа умер не вольной смер­тью, Ли-цзы умер вольной смертью; оба умерли. Ли-цзы умер через медитацию. Ли-цзы умер, потому что он больше не "я", по­тому что он больше не отделен от целого, потому что его больше нет. Это настоящая смерть, более глубокая, чем смерть черепа. Понял ли смерть человек, чей череп пролежал тут больше ста лет? Уверенности нет: может понял, может нет. Ли-цзы понял и познал, его смерть сознательна, но он воспользовался ситуацией. Притча пользуется ситуацией. Рядом сидел его ученик, тут же был череп, Ли-цзы указал на него: "Только он и я знаем, что ты никогда не рождался и никогда не умрешь".

"Кто умирает, кто рождается? "Я" рождается и "я" умирает. В глубине, где "я" больше нет, вы никогда не рождаетесь и никогда не умира­ете. Вы вечны, вы — вечность, вы — суть, самая основа этого суще­ствования, ее важнейший субстракт, — как вы можете умереть? Но "я" рождается и "я" умирает.

Вы никогда не рождались и никогда не можете умереть, но как познать это? Может быть подождать, когда придет смерть? Это очень рис­кованно: если вы прожили бессознательно всю свою жизнь, то не­велика вероятность, что вы станете сознательным, будучи при смерти. Это невозможно: вся ваша жизнь прошла бессознательно, вы и умрете бессознательно, вы не сможете перенести смерть осознанно. Вы умрете в коме и не сможете наблюдать и видеть, что происходит. Вы не смогли даже увидеть жизнь, как же вы сможете увидеть смерть? Смерть еще тоньше.

Если вы на самом деле хотите знать, то начните сознавать, начните пробуждаться, живите сознательно, учитесь осознанности, нака­ляйте сознание, станьте великим пламенем сознания, тогда в мо­мент, когда придет смерть, вы сможете стать ее наблюдателем, сможете увидеть и понять: "Тело умирает, "я" умирает, но я не умираю, я — наблюдающий". Этот наблюдающий и есть самая сердцевина существования, этот наблюдающий и есть то, что другие религии называют "Богом" и то, что Ли-цзы и Чжуан-цзы

•называют "Дао": знающий, познающий элемент, сознание, пони­мание, пробужден ность.

Начните жить сознательной жизнью, делайте все, что делаете, но де­лайте так, как если бы вы были наблюдателем происходящего:

смотрите, молчаливо продолжайте наблюдать, не теряйтесь в происходящем, оставайтесь пробужденным, оставайтесь вне. На­чните с малого: когда вы идете на улице, едите, принимаете ван­ну, жмете другу руку, говорите, слушаете, — все самое будничное,

— сохраняйте пробужденность.

Снова и снова вы будете терять ее, снова и снова будете забывать, но вновь ухватывайтесь за нить, вновь находите, вновь вспоминайте. Это то, что Будда называет "памятованием" (букв. "полнота созна­ния"), Гурджиев — "самоприпоминанием".

Продолжайте помнить, что вы — наблюдатель. Вначале это мучительно трудно, потому что мы долго спали: мы проспали много жизней, мы так привыкли ко сну, Мы метафизически похрапываем. Это трудно, но если вы попытаетесь, постепенно луч пробуждения проникает в ваше существо. Это, возможно, трудно, но возможно, не невозможно. Это самое ценное в жизни.

"Только он и я знаем, что ты никогда не рождался и никог­да не умрешь".

Я знаю, что вы никогда не умрете, потому что никогда не рождались, но вы этого не знаете. Мое знание вам не поможет; вам это надо узнать самим, это должно стать вашим пониманием, — светом, льющимся в небе".

"Он ли подлинно несчастен? Мы ли подлинно счастливы?"

Теперь он спрашивает ученика: "Кто же счастлив, тот кто жив, или тот, кто мертв? Кто подлинно несчастлив: мертвый или живой? И кто подлинно счастлив?" Он оставляет вопрос нерешенным. Это коан, предмет медитации для ученика.

Притча ничего не сообщает, она внезапно обрывается, теперь ученику надо над ней потрудиться, теперь ему время медитировать, он должен понять смерть, жизнь, любовь, все самое главное. И он должен подумать над тем, кто же счастлив? Счастливы только от того, что живы? Нет: весь мир в таком убожестве. Так что одно ясно несомненно: человек необязательно счастлив только оттого, что жив; быть живым еще не достаточно для счастья; для счастья нужно что-то еще. Жизнь плюс сознание — тогда возникает сча­стье: ведь в познании, в свете сознания исчезнет темнота "я".

Теперь, когда к жизни прибавится сознание, происходят великие со­бытия. Первое: исчезает "я" и вместе с "я" исчезает смерть, — ведь умирает только "я", ведь это оно родилось. Вместе с "я" исчезнет рождение, исчезнет смерть; вместе с "я" исчезнет отдельность от существования.

В этом смысл распятия: распинается "я". Когда Иисус распинается, рождается Христос, — в этом смысл воскресения. По одну сторону — распятие, по другую — воскресение.

Умрите — если хотите жить на самом деле; это истина парадоксальная, но огромной важности — это абсолютная величина. Такие, как вы есть, вы не живы и не мертвы, вы висите посередине, а значит — в убожестве, напряжении, страдании. Вы расщеплены: не мертвые и не живые. Или будьте полностью живы и тогда узнаете, что та­кое жизнь; или будьте полностью мертвы, тогда тоже полностью узнаете, что такое жизнь, потому что полнота открывает двери Дао.

Будьте полны. Тот, кто спит, не может быть полон ни в чем. Вот вы едите, но вы не полностью здесь, вы думаете о сотне вещей, ,вы механически насыщаетесь. Даже в постели с любимой или люби­мым вы не полностью присутствуете здесь, быть может, вы на­слаждаетесь со своей женой и думаете о другой женщине или ду­маете о покупках, о ценах, о том, что ныне все так дорого, — сотни мыслей, а вы наслаждаетесь только механически.

Будьте полным в своих поступках, и если вы полны, вы все поймете, а без понимания никто не полон.

Быть полным — значит не иметь никаких других посторонних мыслей:

если едите, то просто едите, вы полностью здесь и сейчас. Вы весь — в еде, вы не только насыщаетесь, вы наслаждаетесь: тело, ум, душа — все сонастроено, когда вы едите, — струится гармония, глубинный ритм установился между тремя уровнями вашего су­щества. Тогда еда становится медитацией, ходьба становится ме­дитацией, несение воды из колодца становится медитацией, при­готовление еды становится медитацией. Будничное и незначи­тельное преображается, все становится лучезарным действием, и каждое действие становится столь полным, что имеет достоинст­во Дао.

Вы уже не сами действуете, когда вы полны, — тогда действует Бог или действует эта полнота, а вы — просто колесико, средство. Но стать этим средством — высшая благодать, высшее благословение.

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

ВОПРОС Насколько соответствует Дао, включающее дисциплину внешнего вы­ражения, облагораживанию подсознания?

ОТВЕТ Дао не знает никакой дисциплины. Дао спонтанно, лишено усилий. Всякая дисциплина неестественна, это ее свойство. Деревья и ре­ки, звери и звезды не знают ни о какой дисциплине. Дисциплину создали люди, из-за дисциплины человек становится расщеплен­ным: одна часть пытается командовать другой, так создается рас­кол. Сознание пытается управлять телом, тело пытается незамет­но управлять сознанием, или по крайней мере, саботирует. Конф­ликт создает путаницу, любой конфликт — это путаница. Конф­ликт не может создавать слияния в гармонию, вы не можете стать единым, целым, не можете слиться в одного, отсюда конф­ликт. Конечный результат — только шизофрения. Вы все боретесь и боретесь; постепенно вы уже не одна индивидуальность, вас становится много, по крайней мере двое, а если дела идут хуже, то вас много; вы — уже не вы, а целая толпа. А когда вы не один, нельзя быть счастливым.

Счастье — это свойство единства, счастье — это музыка, которая льется, когда все в гармоническом созвучии, когда все подходит друг другу, когда все в гармонии, когда никакого конфликта нет, когда вы не толпа, а оркестр... Никто не пытается управлять, никто не пытается стать главным, никто не пытается эксплуатировать, по­давлять... Все существо переполнено радостью.

Дао спонтанно, это не дисциплина, поэтому Дао — самое глубинное в религии; ни одна религия не достигает этого пика. Как только ре­лигия начинает становиться дисциплиной, она уже пала низко.

Есть три стадии религии — как детство, юность и старость. Когда рели­гия рождается, это ее детство; тогда жив Учитель, все свежо, энер­гия течет от источника, струится аромат. Когда Лао-цзы, Будда, Иисус живы — религия в своем первом, детском, невинном состо­янии — это детство. Она свежа, как капля утренней росы, как толь­ко что распустившаяся роза, свежа и невинна, как звезды. Она не знает никакой дисциплины, только спонтанность. Затем вокруг Учителя начинают собираться люди. Это совершенно неизбежно:

есть магнит — начинают собираться люди. Наступает вторая ста­дия — стадия органической религии. Первая стадия индивидуаль­на, революционна, спонтанна, и речи нет ни о каком усилии, какой-то дисциплине, каких-то текстах; Бог обнажен, истина есть как она есть, никакого камуфляжа, никакой одежды. Затем начи­нают собираться люди. Из-за этих людей мало-помалу начинает появляться учение, возникает дисциплина. Учитель продолжает говорить о спонтанности, но ученики спонтанности не понима­ют, они переводят ее в понятие самодисциплины. "Просто будь­те", — говорит Учитель. Они спрашивают: "Как?" Их вопрос "как?" постепенно превращается в учение, они создают учение. Я бы сказал так: Учитель вносит спонтанность, ученики вносят учение.

Слова "учение" и "ученик" от одного корня. Когда вокруг Учителя соби­раются ученики, они начинают переводить, что же он говорит, что же он имеет в виду, они начинают истолковывать его слова, но, конечно же, толкуют по-своему, иначе нельзя. Как только вы толкуете, вы толкуете неверно.

Настоящий ученик — тот, кто не толкует, не переводит, кто пассивно слушает, кто не спрашивает "как?", не спешит добраться до ре­зультатов, не стремится к цели, не жаден. Каждый ученик тут же создает учение — это вторая стадия, еще живая, но я называю ее органическим состоянием религии. Есть Учитель, пришли уче­ники; органическое единство, но...

В первой стадии — только один круг, теперь — это семейство концентри­ческих кругов, и эти круги становятся больше, и чем они больше, тем меньше в дих правды. Чем дальше окружности отходят от центра, тем дальше они уходят от центра, тем дальше уходят они от истины, от свежести. Это становится знанием, учением, дог­мой, но все меньше и меньше доходит сквозь все эти экраны.

В третьей стадии, когда Учитель уходит, религия становится органи­зованной религией, она больше не ограничена, потому что центр исчез. Теперь система окружностей пытается существовать без центра, она становится церковью, верой, теологией. Теперь рели­гия уже очень стара: как-нибудь, когда-нибудь религия умирает, но церковь остается.

Вы спрашиваете: "Насколько соответствует Дао, включающее дисцип­лину внешнего проявления, облагораживанию подсознания."

Дао никогда не позволяет себе стать органической религией и, конеч­но же, никогда не позволило себе стать церковью. Оно осталось спонтанным, потому что в нем нет никаких последователей, ни­какой церкви, как скажем Ватикан или Шанкарачарья, ничего по­добного. Дао осталось доступным тем, кто имеет мужество быть спонтанным. Чтобы быть спонтанным, нужно великое мужество;

быть спонтанным — значит пребывать в состоянии постоянного полного отсутствия контроля. Спонтанность означает невмеша­тельство в свою природу: пусть все будет, что бы там ни было, и пусть все идет, куда бы оно ни шло. Быть, как ветер, быть, как ре­ка, которая не знает, куда она течет, не заботясь, чем все это кон­чится, не пытаясь планировать, не пытаясь защищаться.

Чтобы быть естественным, необходимо огромное мужество, поэтому немногие достигли Дао. Миллионы христиан, миллионы мусуль­ман, миллионы индуистов, миллионы буддистов, но Дао сохра­нило трансцендентальность, аромат, не связанный, не посажен­ный в клетку, отсюда его красота, возвышенная притягатель­ность, высшая истина.

Сверхсознательное, сознательное, бессознательное — эти разделения для отведавших учение; в вас же — просто сознание, не разделяе­мое в своем единстве. Нет никаких разграничении. Последовате­ли Фрейда, Юнга, Адлера и других аналитиков говорят об этих разделениях как об естественно присутствующих, как об особен­ности, присущей всем людям. Это не так; бессознательное суще­ствует из-за того, что человек подавлен, а как только исчезнет по­давление, исчезнет и бессознательное. Бессознательное — не орга­ническая часть вашего сознания, вы что-то наделали с вашим со­знанием; вы принудили себя ко многому, чего теперь вы не хоти­те видеть, вы избегаете, — отсюда появляется бессознательное.

Будда не знает никакого бессознательного, я не знаю никакого бессоз­нательного; я знаю все, что во мне есть, я дозволяю это, все в по­ле моего зрения, нет никакого темного подвала, куда я сбрасываю то, что мне не нравится. Такой подвал появляется только, когда вы начинаете подавлять. Подавление рождает расщепление, ваша ограниченность растет, вы не можете заглянуть внутрь, вглубь, вы боитесь, не отваживаетесь на это, вы не можете этого позво­лить... создано бессознательное. Если создано бессознательное, тогда есть и небольшой промежуточный слой между бессозна­тельным и сознанием, — то, что называется подсознанием. Бес­сознательное означает полную тьму, сознание — свет; естественно, между ними есть что-то переходное, небольшая граница — ни тьма, ни свет; это и есть подсознание. Причина этих разделений в вас, а не в естестве, но тон аналитиков заставляет полагать, что они открыли некое естественное разделение. На самом деле раз­деления нет вообще. Как только вы дозволяете развитие спонтан­ности, ваше сознание начинает расширяться. Однажды все ваше существо становится светом; нет ни одного темного уголка, пото­му что нечего больше прятать; вы стоите голым перед своим внутренним взором... нечего прятать, не от чего прятаться, нечего бояться, вы пришли в себя. В глубоком принятии вы становитесь едины.

Дао говорит, что сознание человека неразделимо, нельзя назвать его "сознательным", нельзя "бессознательным". Эти разделения при­думаны людьми. Когда рождается дитя, у него нет никакого бессознательного, нет никакого сознательного; он нерасчленяем, он един, но мы тут же беремся за его воспитание, тут же берем его в оборот — будь таким, а таким не будь. Ему приходится отказаться от того, что вызывает ваше осуждение. Эти отсеченные части скапливаются в нем, видеть их больно — это свои же отсеченные части, все равно как отсеченные части тела — видеть их больно, лучше о них забыть. Забыть — кажется единственным выходом, и когда вы забываете о чем-то, что есть в вас, создается бессозна­тельное.

Бессознательное исчезает, когда вы становитесь спонтанным, как ре­бенок. Это значит — снять все последствия того, что причинило вам общество; это значит разобрать, уничтожить структуру, нало­женную на вас обществом, стать над ней. Идти к данному, уходя от приданного — вот откровение Дао.

В Дао нет никакого учения, Дао — это не йога. Дао — это диаметрально противоположное йоге учение. Если бы встретились Патанджали и Лао-цзы, они не поняли бы друг друга. Если бы Патанджали встретил Конфуция, они бы тут же подружились; Конфуций тоже говорит об учении, дисциплине, характере. Лао-цзы говорит о бесхарактерности. Запомните слово "бесхарактерность". Лао-цзы говорит, что у настоящего человека нет никакого характера, характер относится к чему-то прошедшему.

Настоящий человек живет мгновением, он не живет прошлым, у него нет никаких мыслей, как надо жить — просто он живет, отвечает каждому мгновению, и он не следует'святому писанию, не следу­ет морали, у него нет никаких предписаний.

Единственная его позиция — позиция спонтанного ответа. С чем бы он ни встретился, он отвечает этому весь целиком, он отвечает со всей полнотой, от всего сердца.

Человек с характером никогда не отвечает от всего сердца, у него есть представление о жизни, он считает, что надо поступить опреде­ленным образом. Прежде, чем возникла ситуация, он уже решает, как поступить, он предусмотрителен. Человек Дао ничего не пре­дусматривает, он не утруждает себя этим, он не заглядывает в бу­дущее. Пусть настанет момент, а он всегда здесь, и он ответит ему, он исторгнет из своего существа соответствующий звук. Он верит природе: его вера абсолютна, абсолютна до самого конца. Человек с характером не верит природе, он говорит: "Я буду вос­питывать характер, иначе в определенной ситуации я поведу себя плохо". Он не верит себе. Посмотрите, какой абсурд: себе он не верит, но сам собирается воспитывать, собирается справиться сам, но себе он не верит, из-за недоверия к себе он становится псевдоличностью, теряет свою подлинность, самостоятельность. Он улыбается, потому что нужно улыбнуться, он любит, потому что нужно любить; он ведет себя так, как нужно себя вести, но все это ложно, ничто не исходит из его сердца, ничто не струится из его сердца, ничто не касается его существа. Все это всего лишь деланное, обусловленное. Естественно, он живет псевдожизнью:

его любовь безжизненная, улыбка нарисована, жесты бессильны, бессмысленны. Он пытается самоуправствовать, вот и все, но он не живет.

У Дао нет никакой дисциплины, оно не верит в характер, оно верит в жизнь, в вашу природу. И тут нет никакого усилия: все усилия неизбежно ведут к трудностям, создают проблемы. Усилие озна­чает конфликт, усилие означает, что вы воюете с собой. Дао верит в безусильность. "Посмотрите на полевые лилии, — говорит Иисус ученикам, — они не трудятся, не работают, они не думают о за­втрашнем дне, но они прекрасны. Даже царь Соломон в блеске своей славы не был так красив во всех своих роскошных нарядах, в золоте и жемчугах. Даже тогда ему было не сравниться с одеж­дой полевых лилий. В чем же их секрет? Они живут естественно:

никакого усилия, они не трудятся".

Так и кажется, что Иисус несет это благословение из даосского источ­ника. Рассказывают, что он был в Индии, даже в Японии, показы­вают место в Японии, которое он посетил. Рассказывают, что он был в Тибете, но, возможно, он никогда не был в Японии и ни­когда не был в Тибете — это был его собственный опыт, было то, что он обрел во внутреннем поиске. Он — даос; Иисуса они бы приняли за своего. Он — даос, поэтому в него не поверили евреи. Это люди, укоренившиеся в законе до мозга костей и до кончиков пальцев. Они живут по закону десяти заповедей Моисея, а Иисус говорит: "Заповеди были даны вам Моисеем. Я дам вам новую за­поведь, высшую заповедь — заповедь любви". Но у любви нет ни­каких законов, "любовь беззаконна", а он — умница и чтобы пере­дать любовь людям закона — евреям, он говорит: "Я дам вам закон любви". Закон любви?! Слова противоречат друг другу; закон ни­когда не любит, любовь никогда не бывает по закону, не может быть. Любовь — это свобода, закон — это ограничение, им не встре­титься, их нельзя поставить рядом.

Я слышал следующее. Некто проходил кладбищем и увидел роскош­ное мраморное надгробие. Надпись на нем гласила: "Здесь лежит великий законник и великий любовник". "Немыслимо, — рассме­ялся прохожий, — как они очутились в одной могиле? Много лю­бивший и великий судья? Это невозможно".

Иисус принес любовь и беззаконность; этого не могли простить ему евреи. Его надо было казнить; он растревожил целый народ, он был опасен, на самом деле он опасен, на свете было мало таких опасных людей. Сказав "Бог есть любовь", он выбил опору из-под всего. Бог евреев никогда не был любовью. Он был Богом гнев­ным и ревнивым, и сметал с лица земли за всякую малость тех, кто не слушал его повелений. Непослушных Адама и Еву он вы­гнал из рая.

Любовь прощает, любовь умеет прощать. Любовь так любит, что не может гневаться и сердиться. Бог евреев за всякую малость сме­тал города: за то, что их жители бесхарактерны или гомосексу­альны. Он затопил целый мир! В нем вряд ли был избыток люб­ви; может быть, он был справедливый, но не любвеобильный. И как может справедливость быть любовью? Справедливость долж­на быть справедлива, любовь — это совсем другое измерение. Ев­реи испугались: Иисус нес спонтанность, нес безнаказанность, нес бунт; в ужасе от такого поворота они даже не поняли, что бы­ло внутри.

Если в Индии ко мне плохо относятся, это совершенно естественно; я только и делаю, что подрываю основы. "Я принес не мир, но меч", — говорит Иисус. Он говорит: "Я пришел восстановить сына на отца, мужа на жену, мать на сына, брата на брата". Что он имеет в виду? Эти отношения, "родственные узы" — уже не любовь, они формальны. "Нужна только любовь", — говорит Иисус; все другое разрушает твою естественность. Люби мать, но не потому, что она твоя мать, люби ее, пусть это будет любовью, но не потому, что она твоя мать. Как можно любить женщину только потому, что она твоя мать? Как можно любить женщину только потому, что она твоя сестра? Можно исполнить свой долг, но долг — это ужасно. "Долг" — уродливое слово из четырех букв, избегайте его, оно разрушает естественность, оно разрушает человечность, оно не позволяет человеку расцветать и цвести.

Нет, в Дао нет дисциплин и усилия, есть только понимание. Запомни­те, я повторяю: есть только понимание. Усилие означает, что вы поняли неверно; поэтому приходится прилагать усилия. Если я говорю "любви достаточно" и вы меня понимаете, какое еще нуж­но усилие? Само понимание все изменит. Понимание — это рево­люция. Любви достаточно, если вы понимаете, о чем речь. Если вы понимаете, что полевые лилии красивы, если вы понимаете, что такое красота, — а быть красивым — значит, быть естествен­ным, — станете ли вы прилагать усилия, чтобы достигнуть этой красоты? Как можно стать естественным через усилие? Чтобы быть естественным, надо отбросить любое усилие. Вы наверное, постараетесь усилием отбросить усилие? Тогда вы снова попадае­те в ту же ловушку, это вас не изменит.

Просто посмотрите, как обстоит дело; и пусть это останется в вас, пусть это проникнет в ваше сердце, пусть оно погрузится в самые ваши глубины, тогда вы увидите, что само понимание факта преобразит вас. Вдруг вы увидите, что вы совсем другой человек, а прежний ушел и родился новый, без всякого усилия.

И еще кое-что: Дао — это возвышенная лень, оно не верит в агрессив­ность, оно не верит в мужской элемент. Дао женственно: пассив­но, восприимчиво. Постарайтесь это понять. Есть два пути при­ближения к истине: один — путь агрессии, почти изнасилование. Вот почему я говорю, что наука насилует: она агрессивна, она за­воевывает природу, она заставляет природу раскрыть свои секре­ты, она очень груба, примитивна — ведь насилуют только неспо­собные любить. Если вы любите женщину, придет ли вам мысль ее изнасиловать? Даже во сне такое не привидится: это невоз­можно. Насилие возникает тогда, когда человек не умеет любить, когда любовь терпит неудачу. Наука терпит неудачу, неудачу в том смысле, что мы не можем добиться согласия от природы. Лучше бы нам было получить ее согласие.

Дао ищет согласия с природой. Не нужно насилия, люби — и постепен­но природа откроет тебе все свои секреты. Наука пытается взять силой. Вы знаете кое-какие факты, но они уродливы, преждевре­менны, они не родились естественным путем, в них льется и пе­реливается эхо вашего насилия, поэтому не случайно развитие науки ведет ко все большему увлечению насилием, наука насиль­ственна. Не случайно кульминация науки связана с атомной и водородной бомбой, они — ее естественные спутники. Наука — это принуждение, а принуждение всегда кончается насилием. И если мы не поймем этого, наука станет орудием самоубийства, всеоб­щего самоубийства.

Рано или поздно человек, все человечество, совершат самоубийство:

если так свирепо принуждать природу, она неизбежно откликнет­ся на это. Насилие, причиненное природе, падет на ваши головы.

Это уже происходит, но понемногу, — так что можно не понять и не за­метить. Гитлер уничтожил евреев в Германии, он изгнал Альбер­та Эйнштейна потому, что тот еврей. Ему никогда не приходило в голову, что изгнание одного этого человека свело на нет все его усилия, вызвало конец фашизма. Высланный из Германии Эйн­штейн написал письмо Рузвельту, указав, что возможно создание атомной бомбы. Эта бомба, упавшая на Хиросиму, уничтожила и фашизм, и нацизм, и Гитлера, и его мечты о тысячелетнем вла­дычестве над землей. Теперь, оглядываясь назад, все выглядит просто: он изгнал Эйнштейна и даже представить себе не мог, что эта высылка будет его концом. Кто знает, может быть, если бы к Эйнштейну хорошо отнеслись в Германии, Гитлер смог бы пра­вить миром; но выгнанный из страны еврей мало чего стоил в его глазах. А этот еврей доказал, что Гитлер был не прав.

Все в жизни глубоко связано: где-то аукнулось, а здесь откликнулось.

"Никогда не насилуй природу, — говорит Дао, — иначе природа обрушит это насилие на твою голову и уничтожит тебя". "Уговаривайте, любите, — говорит Дао, — но не принуждайте свою внутреннюю природу, как и внешнюю." Наука и йога отлично подходят друг другу; Эйнштейн легко принял бы Патанджали, а Патанджали легко понял бы Эйнштейна, но ни Эйнштейн, ни Патанджали не смогли бы понять Лао-цзы, он бы показался им абсурдным, су­масшедшим. Он вносит в мир совсем другое измерение, измере­ние женственности.

Мужчина агрессивен, женщина восприимчива. Женщина — это утроба, восприятие. Лао-цзы говорит, что истина должна быть восприня­та, а не понята. "Ищи, и никогда не найдешь, — говорит Лао-цзы,

— жди в открытости, жди в беззащитности, и ты найдешь, истина сама придет к тебе. Пригласи и жди, люби и жди, будь в "хорошо-как-есть", попусти".

В этом смысл того, что я называю "возвышенная лень", это бездейст­вие, но не летаргия; бездействие, но искрящееся сиянием; ниче­гонеделание, но пульсирующее энергией. Человек, который ниче­го не делает, со временем начинает пульсировать невероятной энергией; он ни на что не теряет свою энергию, не тратит ее, поэ­тому она накапливается; он становится резервуаром — лучащим­ся, живым, пульсирующим, струящимся. В этот великий момент через энергию приходит истина при полном бездействии, поэто­му я называю это "возвышенной ленью". Активный человек теря­ет энергию, активный человек разрушает, распыляет свою энер­гию. Человек, находящийся в бездействии, аккумулирует, но это не летаргия. Человек в летаргии бездейственен, но и без энергии

— он бессилен.

Несколько дней назад я говорил с Аштавакрой. Он такой же как Лао-цзы, он тоже ценит возвышенную лень. Он называет ее "аласи широмани", император лени. Но помните: бездействие плюс энергия плюс жизненность и не нужно ни единого усилия; на усилие будет потрачено столько энергии, что ваша лучезарность уменьшится, а Бог приходит, когда вы предельно жизненны, пре­дельно лучезарны на самой вершине, выше некуда. На этой вер­шине вы встречаетесь с божественным, ваша энергия приникает к ступням Бога, нижайшая энергия Бога смыкается с высочай­шей энергией человека — происходит соединение.

Понять Дао — значит просто понять.

Ваше подавление приносит только болезни, все ваши усилия приносят только подавление.

Я слышал...

У дверей музея Метрополитена каждый день перед открытием замеча­ли странного человека: хорошо одет, но все же похоже, что он только что выскочил из постели, нацепил на себя одежду и по­мчался в музей. Первым войдя в музей, он садился на диванчик, разворачивал "Тайме", читал час или больше и уходил. Однажды заметив, что на него поглядывает охранник, он признался ему:

"Вам не понятно, зачем я хожу сюда? Я стараюсь бросить курить, и мне приходится искать место, где курить воспрещается." Но помолчал немного и добавил: "По воскресеньям, когда у вас за­крыто, я хожу в церковь".

Если вы чего-то избегаете, что-то подавляете, уходите от какого-то факта, ваша жизнь становится уродливой, вы никогда не сможете жить своей жизнью, вам всегда будет нелегко с собой. Отбросьте всю непростоту и запомните: то, что просто, то и хорошо. Не надо никаких усилий. Я знаю, усилие весьма котируется, усилие приятно удовлетворяет "я". Прилагая усилия, вы чувствуете, что делаете что-то.

Есть еще один вопрос, тесно связанный с этим:

"Вначале, придя сюда, я был человеком, напряженно стремящимся к духовному, я прилагал значительные усилия. Теперь я стал ка­ким-то материалистом, я и пальцем не пошевелю, чтобы достиг­нуть духовности, достигнуть нирваны и просветления. Что же случилось со мной, Бхагаван? Не отпал ли я от благодати?"

Вы возросли в ней. То, что вы сочли материалистичным, есть подлин­но духовное, а то, что вы считали духовным, было просто алчно­стью и материализмом. Если вы стремитесь стать просветлен­ным, это материализм, ведь это алчба. Ставить какие-то цели -значит быть материалистом; не иметь никаких целей — значит быть духовным. Пытаться чего-то достигнуть — значит быть алч­ным, исполненным желаний, амбиций — все это ловушки "я". От­бросить все эти ловушки и жить "здесь и сейчас" — значит быть духовным. В этом разница между так называемой обычной ду­ховностью и духовностью Дао.

Если бы вам встретились Лао-цзы, Чжуан-цзы или Ли-цзы, вы бы их не узнали, они показались бы вам слишком обычными. Надо по­быть с ними, чтобы почувствовать. Они не произведут необычай­ного впечатления, не покажут вам чудеса, не покажут вам сиддхи и силы. Они показались бы вам слишком обычными.

Быть обычным — в этом откровение Дао; быть таким обычным, чтобы не было и мысли быть каким-то другим. Быть таким удовлетво­ренным, таким довольным... Есть, пить, любить, говорить, слу­шать, гулять, спать, греться на солнышке или смотреть на луну, на деревья; все самое будничное становится возвышенным, если смотришь на него довольным взглядом. Когда вы счастливы, все становится необычайно прекрасным, все становится лучезарным. Все зависит от вас.

Что я вам скажу: "Когда вы пришли ко мне, вы были материалистом, вы только думали, что духовны. Теперь, когда вы погружаетесь в духовность, вы понемногу пугаетесь: куда девалась ваша духов­ность? Это было материализмом. Пройдитесь по Индии, и вы увидите: из сотни так называемых Махатм, девяносто девять -материалисты. Материалисты в том смысле, что они амбициоз­ны, стремятся к тому, что будет после жизни: небеса, рай, мокша, нирвана. Их желания очень живучи, их желания сильнее, чем у обычных людей.

Маленький человек желает большую машину; не так уж много, его можно простить. Может быть глупо, но не грустно. Немного глу­по, ну и что? Но тот, кто желает райского блаженства... — это уж алчность так алчность, или жизнь вечную... — такая алчность... Машина — это игрушка, большой дом — тоже игрушка, но эти, так сказать, духовные люди желают вечности, пробыть "ныне и при­сно и вовеки веков", желают вечного бессмертия. Их амбиция столь велика, их "я" столь велико, что они не могут удовлетво­риться малым, они хотят Бога в свой кулачок — тогда и только тогда может он чувствовать, что он что-то собой представляет.

Попытайтесь меня понять: я пытаюсь сейчас перевернуть все вверх тормашками, слишком долго все было перевернуто с ног на голо­ву. Надо все поставить на место, и это единственный способ. Ес­ли кто-то стоит на голове, как вернуть его в естественное положе­ние? Перевернуть вверх тормашками, и все будет в порядке. Так называемая духовность — только переодетый материализм.

Вам надо понять суть дела: духовен тот, у кого нет желаний; духовен тот, кто не вязнет в ловушках "я", духовен тот, кто не заботится о Кундалини, чакрах, шастрах, раскрытии тысячелепесткового ло­тоса, такой человек действительно духовен. Он необычен в своей обычности, он свят в своей повседневности.

Само разделение на материальное и духовное материалистично. Ду­ховный человек не понимает никаких разделений, духовный че­ловек просто принимает то, что есть, и это "есть" едино. Нет ни­какого материального и духовного, это опять разделение на "я";

все различия идут от "я". Когда "я" исчезает, исчезают все разли­чия; есть реальность, неразложимая реальность. Назовите ее ду­ховной, назовите материальной — ничего не изменится, когда есть только одно, ему подойдет любое имя.

Во имя духовности люди калечат, разрушают, парализуют себя. Есть даосская притча.

Мандарин провинции Лю отправился встречать перелетную птицу, появившуюся в окрестности, и препроводил ее в парадный покой.

По этому поводу были зарезаны вол, овца и поросенок, и в честь за­морской птицы был устроен роскошный пир, на котором пре­красные музыканты играли музыку, сочиненную под наблюдени­ем императора Жень, но птичка глядела на все это рассеяно, была понура и печальна, не отведала ни кусочка мяса, не пригубила ни из одного бокала. Так она умерла от голода через три дня. Манда­рин кормил птичку так, как он кормил себя, он не понял, что с ней надо было обращаться как с птицей, а не как с императором.

Музыка мало значит для птицы, а вол, овца и поросенок не годятся ей в пищу. Мандарин убил птицу.

Вы убиваете себя, стремясь к тому, для чего не созданы. Вы не дали се­бе возможности быть самим собой и стараетесь вести себя, как кто-то другой. Все учения навязывают вам нечто, чем вы должны стать. Дао говорит: "Ты — уже то, что надо, не нужно никем стано­виться; ты — уже то, что надо. Ты существуешь, и нет никакого становления. Ты — уже то, что надо, начни жить".

Смотрите, что за революционное благовестие. Не нужно улучшать се­бя, вы уже то, чем могли бы быть. Начните же наслаждаться этим, праздновать, жить. И чем больше вы празднуете, чем есте­ственнее живете, тем более вы начинаете чувствовать свою глубо­чайшую сердцевину. И в глубочайшей башей сердцевине — Дао -ваша природа, Путь.

ВОПРОС Хорошо ли рисковать?

ОТВЕТ Дело не в том, что хорошо или плохо. Если вы живете, вы неизбежно рискуете, жизнь — это риск. Безопасна только смерть, жизнь не бывает безопасна — безопасности нет. Организации, называемые "страхование жизни", должны называться "страхование смерти"; в жизни никто не застрахован. Жизнь жива только потому, что есть риск, опасность, потоэму она так и волнует.

Вы спрашиваете: "Хорошо ли рисковать?"

Приходится рисковать, если хотите жить, и чем больше вы рискуете, тем больше в вас жизни. Так что на самом деле вы спрашиваете:

"Хорошо ли жить?"

Нет, я не убийца, я не хочу отравить вашу жизнь. Многие уже преуспе­ли в этом: учителя, проповедники, они отравляют вашу жизнь. Все они учат вас жить в рамках, жить так, чтобы не было риска, чтобы вы всегда были в полной безопасности, но тогда вы уже мертвы, вы уже в могиле, и тогда становитесь несчастны и начинаете замечать, что у вас нет никакой любви, нет никакого сча­стья, что в вашей жизни не происходит ничего стоящего. Тогда в вас возникает чувство, что жизнь бессмысленна, незначительна, а причина в том, что вы избегаете риска. Смысл приходит, когда вы в опасности, дерзновении. Ценность приходит только тогда, когда вы живы, ценность приходит через жизненность.

Вся добродетель — быть мужественным, мужество — единственное до­стоинство.

Если не жить опасно, лучше покончить с жизнью; зачем тогда обреме­нять жизнь, зачем обременять землю? И зачем чувствовать себя несчастным? Какой в этом смысл? Тогда ваше несчастье ни к че­му не приведет, и будете вы в своем несчастье, как белка в колесе.

Взгляните на людей: глаза их потеряли блеск жизни, их лица больше похожи на маски, чем на настоящие лица, они не живут, а только делают вид, что живут. И тогда, естественно, возникает чувство, что все бессмысленно: не рождается ни цветения, ни аромата, ни танца, ни песни. Тогда они обращаются к священнику и тот гово­рит: "Да, песня возможна, но только после смерти, когда вы умре­те". Обращаются к либералу и он говорит: "Да, жизнь имеет смысл, но прежде нужно изменить социальную структуру, нужно изменить экономическую структуру и заодно всю историю, нуж­но построить коммунизм, нужно построить социализм".

Когда человек теряет смысл, он, естественно, начинает спрашивать, где его найти. И вот он обращается к этим двум, священнику и либералу, хотя именно они доводят его до такого состояния, ког­да смысл потерян. Составился великий заговор: сначала они уничтожили возможность смысла, и теперь, конечно, вы у них в руках, вам приходится обращаться к ним с вопросами, они ука­зывают вам путь.

Взгляните на ребенка: у него есть смысл. Вам ведь знакома такая кар­тина: ребенок играет в камешки на морском берегу или бежит за бабочкой. Тихо понаблюдайте, но не пробуждайте в нем самосоз­нания. Как только пробуждается самосознание, он уже больше не ребенок. Тихо понаблюдайте, спрячьтесь где-нибудь; увлеченный до самозабвения, он полностью растворился в чем-то. А как он прекрасен! Благодать на его лице, радуга, радость, веселье, на­слаждение, жизнь, у него как бы выросли крылья и в то же время его нет, он растворился. В этот миг растворения он ближе всего к Богу, он в Дао, он на Пути, он наслаждается мгновением. Он нео­бычайно счастлив,так счастлив, что даже не понимает, что счаст­лив. Понимают, что счастливы только несчастные люди. Он так счастлив — кому какое дело? Он настолько "в", что больше он не посторонний.

Теперь попробуйте вот что: возьмите фотоаппарат и попытайтесь за­снять ребенка. Как только он почувствует, что его снимают, ве­селье его исчезнет. Его лицо перестанет быть правдивым, появ­ляется маска. Его глаза больше не растворены, сияние исчезло, они становятся скучными. Он не так уж подвижен, он стал ско­ванным, закрепощенным. Вернулось самосознание, вторглось "я". Теперь ребенок неприятен. Вот почему так трудно сделать фото­графию. Если даже красивого человека привести в студию, сразу что-то случается, фотография никогда не получается такой, как надо. Довольны вы хоть одной своей фотографией? Всякий раз, глядя на фотографию, вы видите, что что-то потеряно. Что же по­теряно? Вы вспомнили о себе, появилось самосознание, вы нача­ли готовиться. Вы хотели бы выглядеть, как можно лучше: счаст­ливым, улыбающимся, человеком значительным, могуществен­ным, чарующим... и все на ветер; вы просто неприятны, мертвы. Вы думаете о фотокамере и о тех, кто будет смотреть на фотогра­фию. Вы так поглощены мыслями о себе, как же можно быть кра­сивым?

Тот, кто постоянно думает, — а не опасно ли, — настолько поглощен мыслями о себе, что ему некогда жить. Он становится напряжен­ным, скучным и глупым, он — посредственность. Забудьте вы о риске: жизнь — это риск. Как только вы родились, с уверенностью можно сказать только одно, что рано или поздно вы умрете. Ка­кой же может быть риск?

Моя старенькая бабушка за меня всегда очень болела: я постоянно разъезжал на поездах, полмесяца в месяц я был в пути. Она вечно тревожилась и говорила: "Так много несчастных случаев!" Каж­дый день она открывала газету, чтобы узнать, не случилось ли еще одной аварии с гнездом, самолетом... И собрав вырезки, она показывала их мне всякий раз, когда я собирался в дорогу: "Вот посмотри, сколько несчастных случаев с автомашинами, поезда­ми, самолетами, сколько убитых. Прошу тебя, не езжай никуда!"

И вот однажды я сказал: "Знаешь, если ты действительно интересу­ешься статистикой, то девяносто семь процентов людей умирают в своих постелях! Мне, что — не ложиться поэтому всю ночь спать? Ведь это опасно, нет ничего опаснее, чем спать на кровати, девяносто семь процентов людей умирает в постели! Самолет го­раздо безопаснее, редко кто умирает в самолете или поезде".

Это поразило ее до чрезвычайности. "Да, — сказала она, — но нельзя по­этому не ложиться спать". С тех пор она больше не говорила о не­счастных случаях, она поняла.

Родившись, вы решились на такой риск, хуже которого не будет. Те­перь смерть неизбежна, родившись, вы обречены умереть. В пер­вый день своей жизни вы сделали первый шаг к могиле, на какой же больший риск вы можете пойти? Даже полностью исключив все опасности, вы все равно умрете, так почему же не рискнуть и не жить на самом деле?

Один богач спросил у приятеля: "Почему меня упрекают за жадность, когда известно, что я все завещаю на благотворительность?"

Я позволю себе рассказать, как свинья жаловалась корове, что к ней плохо относятся: "Люди всегда говорят о твоей доброте и нежных глазах. Конечно, ты даешь им молоко и масло, но ведь я даю больше: колбасы, окорока и отбивные, щетину, даже ножки мои варят! И все равно, меня никто не любит. Отчего так?"

Корова немного подумала и ответила: "Может быть потому, что я даю еще при жизни".

Смерть все возьмет, о чем же тогда печалиться? Лучше рисковать, чем беречь себя от смерти. Несчастный человек — глупый человек: все будет взято. Не будьте столь осторожны.

Не будьте столь осторожны, исполнитесь духом отваги. Да, порой вы ошибаетесь, но ничего страшного. Иногда вы собьетесь с пути, но ничего нет страшного. Те, кто сбиваются с пути, могут вернуться, но те, кто не идут никуда — мертвы.

Не повторяйте, конечно, одних и тех же ошибок, изобретайте новые ошибки каждый день, будьте творческими, рискуйте по-новому. В этом вся саньяса: рисковать, жить опасно, жить вне безопасно­сти и надежности. Беззаботно любить жизнь — вот что такое сань-янса.

Не откладывайте: откладывать — это осторожничать. Начните с этой минуты. Если вы что-то поняли, дайте этому выход в жизнь.

Набожный брат сидел в первом ряду на воскресной службе. Вдруг он нагнулся и принялся снимать ботинок. Это необычная процедура посреди литургии заставила видевших это улыбнуться и на вре­мя отвлечься от богослужения. Брат вслед за ним принялся стя­гивать носок. Это вызвало такое искушение, что иерей прервал службу и спросил брата, не случилось ли с ним чего.

"Нет, — ответил тот, — я просто заметил, что у меня один носок наиз­нанку".

"Хорошо, брат, — улыбнулся священник, — но не мог ли ты подождать и сделать это потом".

"Нет, батюшка, — ответил тот. — Если я вижу, что у меня что-то нс в по­рядке, я начинаю исправлять тут же".

Так и надо: как только вы чувствуете, что в вас что-то не так, начинай­те исправлять тут же, не откладывайте. Если вы раньше стара­лись не рисковать, начните прямо сейчас, ваша жи чь станет бо­гаче.

ВОПРОС Вы говорите: надо быть благодарным другому за то, что он принимает твою любовь, но семена моей любви падают все больше на при­дорожные камни.

ОТВЕТ Значит, будь благодарен придорожным камням!

ВОПРОС Вчера вы говорили, что понимание секса — основа западной, а понимание смерти — основа восточной психологии. Не добавите ли вы что-нибудь к этому?

ОТВЕТ Смерть — самое главное, что должно случиться в жизни. Смерть — это кульминация. Смерть надо понять, потому что смерть — цель жизни, все живое движется к смерти. Не понять смерть — значит не понять жизнь. Но нас научили избегать факта смерти; мы не говорим, мы не думаем об этом. От одной мысли уже пробирает дрожь, в трепете человек решает заняться чем-нибудь другим.

Когда кто-нибудь умирает, вы чувствуете смущение, кажется, что он сделал нечто неподобающее: зачем он умер?

Чья-то смерть по-прежнему возвращает вас к ошеломляющей ситуа­ции, в вас возникает вопрос: "Однажды и я умру?" И этого вопро­са вы хотите избежать.

Восток ничего не избегает, в этом красота восточной психологии: то, что есть — есть, надо видеть и это. Смерть есть, поэтому надо за­глянуть в нее, надо встретить ее лицом к лицу, ведь тот, кто избе­гает смерти, избегает жизни. Есть только один способ уйти от смерти — уйти от жизни, иначе жизнь постоянно несет вас к смер­ти... Бросьте все, единственный способ уйти от смерти — это уйти от жизни.

Можно сделать так: замрите в коме, тогда можно прожить долго, так ничего не случится. Врач может сделать такое вливание и поддер­живать жизнь, и тогда жизнь тоже будет вливаниями. Вы ляжете в особую постель, защищенный от всего на свете. И сможете про­жить очень долго. Можно прожить тысячу лет, но это будет не жизнь, а растительное существование, вы будете произрастать, зато прожить вам удастся долго.

Есть такие люди в Америке, они лежат под землей, в кондиционируе­мых камерах. Они умерли, но завещали свое состояние на защи­ту и поддержание тела, потому что в научных кругах прошел слух, что через двадцать лет научатся оживлять людей после смерти. Стоит это порядочно: десять тысяч долларов в день, зато их телам обеспечена безопасность, так что через двадцать лет их оживят. Ох уж эти двадцать лет... Ну оживят вас через двадцать лет, чем вы займетесь? Повторите все те же глупости, что делали раньше: снова станете гоняться за женщинами, играть на бирже и копить деньги, чтобы умереть и снова защищать свое тело. Ка­кой в этом смысл?

Человек боится смерти. На Востоке говорят, что смерти следует загля­нуть в глаза, надо глубоко заглянуть в смерть. Если вы сумеете это, если вы сумеете встретить смерть, в самой этой встрече вы преодолеете смерть, вы узнаете, что в вас есть что-то вне смерти. Избегая смерти, вы останетесь под се властью. Встречая смерть лицом к лицу, вы преодолеваете смерть.

Мы никогда не думаем о смерти. Всякая мысль о смерти — это мысль о смерти другого, смерть — значит всегда "чья-то смерть": дяди Ва­ни, тети Мани, но не ваша.

Финкельштейн торговался на рынке.

"Не хочу я покупать ваши яйца, — кричал он, — чтоб у меня дом сгорел, не куплю я их. Чтоб моя жена умерла, не куплю я их. Пусть мой ребенок задохнется, не куплю я их".

Продавец яиц тут же проникся духом его аргументов: "Чтоб вам ослеп­нуть, вы купите всю кошелку".

"Послушайте, — остановил его Финкельштейн, — оставьте меня в покое".

Всегда, говоря о смерти и опасности, вы оставляете себя в стороне. Нет случая для встречи, нет возможности встать лицом к лицу с реальностью и правдой жизни.

Если смерть есть, то она есть, что толку прятаться от нее? Взгляните на нее, и чем скорее, тем лучше.

На Востоке говорят, что глубоко заглядывая в смерть, вы преодолевае­те ее, вы вдруг понимаете, что взглянувший в смерть становится вне смерти. Глубинная медитация приносит вас к мигу смерти вольно и сознательно. Медитация — это смерть, человек умирает и воскресает вновь. Умирает в феноменальном и рождается в ноу­менальном. Умирает во времени и рождается в вечности. По воз­вращении из глубинного экстаза в медитации, вся ваша жизнь преображена, тогда вы живете без страха, смерти больше нет.

Но с самого детства нас запугивают ею, с самого детства каждый за­щищается от нее. Даже детский ум .ослеплен этой защитой.

В воскресное утро Билли с папой остановился перед клеткой льва.

— Это царь зверей.

— Почему?

— Ну, он сильнее всех, он может задрать любое другое животное, даже человека.

— Он что, может съесть даже тебя?

— Думаю, что да, если только выберется из клетки.

Билли с интересом разглядывал льва; наконец повернулся к отцу.

— Папа, — прошептал он, — если он оттуда выберется, на каком автобусе мне ехать домой?

Никто, даже ребенок, не думает, что смерть не пощадит и его. Его это не касается, лев съест папу, и ему одному придется добираться домой, так что — "на каком автобусе?"

Есть что-то в человеческом сознании, что уводит его от мысли о смер­ти, и этому есть причина: сознание обречено умереть. Вы не ум­рете, но не поймите меня неверно. Когда я говорю, что вы не ум­рете, я говорю о том, что в вас, чего вы не знаете. Сознание ваше умирает, то есть все то, что вы о себе знаете (и даже знаете-то не все, вы знаете только некоторую часть сознания). Ваше сознание умрет, оно не вечно, но это — обычное явление, оно рождается и умирает. Ваше тело умрет, оно не вечно, это нечто созданное, сое­динение ваших отца и матери, оно случайно. Но вы существовали прежде, чем встретились ваши отец и мать, и будете существо­вать, когда ваше тело станет землей, исчезнет, "прах станет пра­хом". Вы будете существовать, но этого вы еще не узнали.

На Востоке говорят: "Этот момент может быть узнан только тогда, ког­да происходит встреча со смертью, когда предстоят смерти, когда принимают вызов смерти. Тогда вы заглядываете в самую глуби­ну, тело уходит, уходит самое сознание, уходит "я". И если вы со­храняете мужество и остаетесь в этом предстоянии, настанет мо­мент, когда вы вдруг увидите: ушло все, но все же вы есть. Это и есть ваша реальность, это ответ на вопрос "кто я?"

ВОПРОС Привлекательно стать саньясином, но теперь я глубоко привязан к Арике, я очень люблю Оскара. Нет ли противоречия в любви и служении двум учителям? Как разрешить его?

ОТВЕТ Что касается меня, то я не вижу никаких проблем, спросите Оскара. Я не ревнив, можете любить меня и еще сотню других учителей, я не вижу никаких проблем. Ведь все, чего мне хотелось бы, это чтобы вы без памяти любили Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ли-цзы, Буд­ду, Христа, Гурджиева, Кришнамурти, Рамакришну — сотню и тысячу. Я не ревнив, я обширен, я могу вместить в себя все ваши чувства, так что, насколько я понимаю, беспокоиться не очем.

Но прежде, чем что-то решить, спросите Оскара, он, я чувствую, ре­внив.

Беседа вторая

У РАДОСТИ НЕТ ПРИЧИНЫ

Бродя по склонам горы Тэй, Конфуций встретил Юнь-ши-ши, идущего в одном тулупе, перепоясанном веревкой, по вересковому полю, поющего и играющего на лютне.

— В чем причина твоей радости, Учитель? — спросил Кон­фуций.

— У меня много радостей. Из мириада созданий неба — че­ловек самое благородное, а мне выпало счастье родиться человеком. Это первая радость.

Многие, рождаясь, не проживают дня или месяца, не вы­растают из пеленок, а я уже дожил до девяноста лет. Это тоже радость. Для всех нищета является нормой, а концом — смерть. Придерживаясь норм и ожидая конца, о чем еще здесь тревожиться?"

— Прекрасно, — сказал Конфуций. — Вот человек, знающий, как себя утешить.

Прекрасная притча, и не только прекрасная, но и весьма тонкая. По­верхностный взгляд не достигает ее смысла. Даосские притчи не лежат на поверхности, они очень глубоки, в них надо проникнуть, вглядеться и медитировать, только тогда вам откроется их истин­ный смысл. На первый взгляд кажется, что к Конфуцию относят­ся с большим почтением; кажется, притча говорит о мудрости Конфуция. На самом деле все наоборот.

Даосский и конфуцианский подход диаметрально противоположны, дальше некуда. Конфуций верит в закон, в традицию, в учение, он верит в характер, мораль, культуру, общество, образование. Дао верит в спонтанность, индивидуальность, свободу. Дао — револю­ционно. Конфуций — конформист.

Даосизм — глубочайший нон-конформизм, когда-либо возникший в мире, он революционен по самому своему существу. Это бунт, и даосские мистики Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ли-цзы подтрунивают над подходом Конфуция. Эта притча — насмешка. Когда я объяс­ню, вы поймете. Насмешка не грубая, а очень тонкая. Возьмем сначала то, что лежит на поверхности.

Бродя по склонам горы Тэй, Конфуций встретил Юнь-ши-ши, идущего в одном тулупе, перепоясанном веревкой, по вересковому полю, поющего и играющего на лютне.

Пение, музыка, танец — язык радости, счастья, выражение того, что че­ловек больше не горестен. Но это может быть лишь наружным, лишь проекцией, лишь культивированием, а в глубине все может быть совсем не так. Бывает, вы смеетесь, потому что не хотите плакать. Бывает, вы улыбаетесь, потому что на глаза навертыва­ются слезы, а если не улыбаться, то они потекут по щекам. Иног­да обретают позицию, привычное выражение лица, маску сча­стья; что толку показывать миру, что ты несчастлив. Вот почему люди кажутся порой такими счастливыми; каждый думает про себя, что он самый несчастный — он-то знает, как у него на самом деле, и сравнивает это с масками других. И каждый думает про себя: "Я несчастнее всех. Почему я несчастлив, когда другие так счастливы?"

Пение, пляска — это, несомненно, язык радости, но можно выучить язык, не узнав радости. Этим и занимается все человечество: лю­ди учатся только жестам, пустым жестам.

Но Конфуций обманут, он говорит:

— В чем причина твоей радости, Учитель?

Маска обманула Конфуция: человек может быть радостен, не зная ра­дости; взгляд должен проникнуть внутрь человека; в то, что он есть, а не в то, чем он кажется. Внешность может обмануть, люди обучаются внешнему. Вот человек улыбается, на губах симпатич­нейшая улыбка, а в глазах нечто противоположное. Слова, гово­рящие о любви, и глаза, говорящие о ненависти: "вежливость".

Конфуций видел только внешнее. А внешнее обмануло его. Это первый урок: обмануло настолько, что он называет этого человека "Учи­тель".

— В чем причина твоей радости. Учитель?

У радости нет причины, у радости не может быть причины. Если у ра­дости есть причина, это вообще не радость; радость может, быть только беспричинной, необусловленной. Есть причина у болезни, но у здоровья?.. Здоровье естественно. Спросите доктора: "Поче­му я здоров?" — он не ответит. Он может ответить на вопрос: "По­чему я болен?" — ибо у болезни есть причина. Он может диагно­стировать эту причину, определить, почему вы больны, но никто не может найти причину, по которой человек здоров.

Здоровье естественно, здоровье — это то, как должно быть. Болезнь -это то, как не должно быть. Болезнь означает, что что-то не так. Когда все в порядке, человек здоров. Когда все сонастроено, чело­век здоров, тут нет никакой причины.

Но Конфуций спрашивает:

— В чем причина твоей радости. Учитель?

Ли-цзы со свойственной ему тонкостью смеется над Конфуцием. Он показывает всю ложность позиции Конфуция в одном и том же вопросе: Конфуций думает, что для радости могут быть причины. Для радости не может быть причины, радость просто есть — бес­причинная, необъяснимая. Есть — значит есть, нет — значит нет. Когда ее нет, можно найти причину, почему ее нет, но когда она есть, невозможно найти причину, почему она есть. Если вы мо­жете указать причину вашей радости, значит она культивирова­на, она не настоящая, не истинная, не подлинная, она не течет из вашей глубочайшей сердцевины, она достигнута вами, она вами сделана, вы играете в нее. Когда радость наиграна, ей можно най­ти причину, но когда она подлинно есть, она так таинственна, так первична, что причины ее найти нельзя.

Спросите Будду: "Почему ты счастлив?" — он пожмет плечами. Спросите Ли-цзы: "Почему ты лучишься благодатью?"

"Не спрашивайте, — ответит он. — Чем спрашивать меня, спросите луч­ше, почему вы не лучитесь благодатью".

Это подобно ручью в горах: нет преград, и он течет; а когда дорогу ему преграждают камни, он течь не может. Когда камни убраны... Но не вы создаете ручей, вы только устраняете то, что ему мешает, преграду. Ручей есть, но он не может течь из-за камня. Убирая камень, вы устраняете то, что ему мешает, — препятствие, — и ру­чей побежал. Если теперь спросить: "Почему ручей течет?", будет ответ: "Ручей есть, вот он и течет". Если он не течет, этому есть причина. Пусть это глубоко проникнет в вас; это и ваша пробле­ма.

Не спрашивайте себя, почему вы счастливы, не спрашивайте, почему кто-то струится благодатью — это ложный вопрос. Не спрашивай­те, почему есть Бог; вы задаете ложный вопрос, и любой ответ на него будет ложен, ложный вопрос вызывает ложный ответ. Поче­му есть Бог? Неважно — почему, Он просто есть.

Задавая вопрос, Конфуций уверен в своем предварительном предполо­жении; он думает, что у всего есть причина. Если бы у всего была причина, то существовала бы только наука, тогда была бы невоз­можна религия. Наука задается вопросом о причинно-следствен­ных соотношениях, о причинности, обусловленности. Таков на­учный подход: "Если есть что-то, ему должна быть причина; мож­но знать ее или не знать, но причина должна быть. Если мы не знаем ее сегодня, мы узнаем ее завтра, но узнаем причину, пото­му что онаг есть". Это научный подход, все можно вывести из его причины.

А подход религии? Религия говорит, что ничего не может быть выве­дено из причины, а то, что может быть выведено, несущественно. Существенное просто есть — оно существует без всяких причин, это тайна. В этом смысл тайны; ей нет никакой причины.

Вопрос Конфуция соответствует его предположению, его философии:

— В чем причина твоей радости. Учитель?

Зачем он спрашивает? Для того, чтобы, узнав причину, другие могли ее воспитывать в себе. Если кто-то говорит: "Стоя на голове, я становлюсь умиротворенным", — вы тоже встаньте на голову и станете умиротворенным. Кто-то говорит: "Я счастлив, отказав­шись от мира", — вы тоже откажитесь от мира и станете счастли­вым. Так счастье становится чем-то, чем можно манипулировать. Люди так и поступают, они подражают друг другу.

На самом деле у счастья нет никакой причины. С того дня, когда вы это поймете, вы сможете быть счастливым в любое время, в лю­бое мгновение. Если бы была причина, было бы необходимо вре­мя, была бы нужна практика, долгая практика. В этом решитель­ность позиции Дао: вы можете стать счастливым прямо сейчас, сию минуту.

Что это значит? Что нет причины и не нужна никакая практика. Дело только в том, чтобы это позволить, попустить — и оно сразу при­дет, если вы только позволите. Не позволяя, вы становитесь кам­нем. Позвольте — и камень убран. Дело в том, чтобы позволить. Бог здесь, позвольте Ему, вот и все. Если вы не разрешите, Он не войдет, Он не может нарушить вашу свободу. Если вы говорите "нет", Он не войдет в вас. Если на ваших дверях написано "без разрешения не входить", Он подождет. Он даже не будет просить у вас разрешения, Он будет просто ждать, даже спрашивать раз­решения — значит, вмешиваться в вашу свободу. Он подождет, не станет звонить в колокольчик. Он просто подождет. Бог везде, Он ждет, а ждет Он так тихо, ... Вот почему его присутствия не чувст­вуют, кажется, что Его почти нет, не правда ли? Кажется, что Бог — самое отсутствующее в мире, вот почему существуют атеисты, вот почему они могут сказать: "Где ваш Бог? Мы не видим..." Он настолько не вмешивается, Он дозволяет вам совершенную сво­боду, а совершенная свобода включает возможность пойти про­тив Бога.

Ваша природа — из благодати, вы сделаны из этого — из благодати, но нужно допустить ее, нужно расслабиться, быть в состоянии попу­стительства. Тут нет никакой причины, нужно только это попу­стительство, хорошо-как-есть. Это, в принципе, может случить­ся в этот самый момент, не нужно ни секунды разрыва. Если бы была причина возникновения счастья, тогда нужно было бы мно­го времени и даже при этом никогда нельзя было бы предугадать:

возможно, получится, а может и нет.

Заметьте эту разницу в подходе Дао и индуизма: индуист, буддист, джайн, все они скажут вам: прошлые рождения, карма — прежде всего нужно устранить все это. Многое нужно сделать, нужна строгая дисциплина, только тогда можно достигнуть. Аштавакра, Лао-цзы, Бодхидхарма, Лин-ши говорят — ничего не нужно, толь­ко дозвольте. Расслабьтесь, дозвольте, и в тот же момент оно польется на вас.

— В чем причина твоей радости. Учитель? — спросил Конфу­ций.

Расскажи, как ты достиг, расскажи мне о своем процессе, какой ты следовал методике, каким принципам, какому учению, каким текстам. Как ты этого достиг? Конфуций взалкал, он хочет до­стигнуть того состояния, когда песня льется свободно, музыка течет, где постоянный праздник. Его восхитил этот человек.

... в одном тулупе, перепоясанном вере.вкой, поющего и иг­рающего на лютне.

Бедняку не с чего веселиться, не с чего радоваться. Если бы он был не­счастен, было бы понятно. Конфуций прошел бы мимо, даже не заметив. А этот бедняк "в одном тулупе, перепоясанном верев­кой",.. поет? Поет песню радости? Играет на лютне? Конфуций заворожен, очарован, но задает неверный вопрос. Даос никогда не задает такого вопроса. Радость есть, она просто есть. Тут нет ни-• какой причины, поэтому нет никакого метода, одно понимание.

У меня много радостей, — ответил тот.

Если у вас много радостей, вы еще не поняли, что такое радость: ра­дость только одна, не может быть много радостей. Может быть много болезней, но не может быть много "здоровий". У вас одна болезнь, у меня — другая, у кого-то — третья, но когда я здоров, и вы здоровы, и он здоров, — какая в этом здоровье разница? Отли­чите ли вы мое здоровье от своего? Невозможно: здоровье уни­версально, болезнь у каждого своя. Болезнь от "я", здоровье от от­сутствия "я". Болезнь от тела, от ума; здоровье — вне этого, и вне этого оно едино. Мое тело другое, чем у вас, конечно, и болезнь у меня будет другая, чем у вас, но здоровье? Здоровье одно, у него свой вкус, всегда тот же вкус, вечно тот же.

"Каков вкус твоего блаженства?" — спросил кто-то Будду.

"Отпей у моря, — ответил тот. — Отпей от одного берега, от другого, по­пробуй отпить от любого берега или от середины океана, — вкус всегда один — соленый. У блаженства один вкус".

Любой, становясь Буддой, приходит к единому вкусу. У здоровья еди­ный вкус. У здоровья ребенка, юноши, старика вкус один и тот же. У здоровья мужчины и женщины вкус один и тот же.

Но болезни различны. Медицина говорит, что одна и та же болезнь у разных людей различна, так что при одной и той же болезни ва­шей жене может не помочь лекарство, излечившее вас, вот поче­му нужен врач, иначе было бы довольно и фармацевта.

Медицина, начиная глубже разбираться в вопросах болезни и здо­ровья, все больше убеждается, насколько болезнь индивидуальна. "Не лечите болезнь, лечите больного. Не увлекайтесь болезнью, вглядитесь в каждого больного, в строй его личности, в его жиз­ненную позицию, образ жизни, привычки. И вы увидите: все бо­леющие туберкулезом болеют по разному и требуют различного лечения."

Болезни индивидуальны, но здоровье? Здоровье вне личности, оно универсально. Так же и радость. Несчастье — это болезнь, радость — это здоровье, благополучие. Конфуций задает ложный вопрос и получает ложный ответ. Конечно, этот человек ничего не знает о радости. "У меня много радостей", — говорит он.

Много? Значит что-то не так — радость одна. Если вы говорите, что у вас много радостей, вы не знаете, что такое радость. Может быть вы говорите об удовольствии, может быть о так называемых "мо­ментах счастья", которые на самом деле не моменты счастья, а лишь моменты меньшего несчастья. Человек глубоко несчастлив, и вот однажды почувствовав себя не таким несчастным, он гово­рит: "Я так счастлив". Это он сравнивает; а на самом деле он не знает, что такое счастье. Он знает только, что его несчастье то сильнее, то слабее. Когда оно не такое сильное, он говорит: "Я счастлив*. Вы замечали это сами. Знали вы когда-нибудь сча­стье? Знаете ли вы его вкус? Вы знали лишь разное состояние не­счастья.

Порой несчастья так много, что оно становится непереносимым, а иногда оно сносно, подконтрольно. Вы переходите от меньшего несчастья к большему, от большего несчастья к меньшему, но счастье вам просто незнакомо. Раз узнав счастье, не нужно быть больше несчастным, у вас уже есть ключ. Можно открыть дверь в любой момент, но вы не можете открыть дверь счастья. Это про­сто показывает, что у вас нет ключа, вам знакомы только разные состояния одного и того же: то тьма, то потемки, — хоть глаз вы­коли, а то что-то виднеется. Но вы не знаете, что такое свет. Свет — это не один из уровней тьмы, в свете нет никакой тьмы. Свет -совсем другой вид энергии, ничего общего с тьмой. Свет и тьма не уместятся в одной комнате.

— У меня много радостей. Из миллиарда созданий неба че­ловек — самое благородное, а мне выпало счастье родиться человеком. Это — первая моя радость.

На первый взгляд возвышенно и очень лестно для человека. Человек всегда думает, что он высшее божье творение. Человек всегда ду­мает, что он ближе всех к Богу и это ему очень приятно. Но какое счастье может прийти от "я"? От "я" — одни несчастья, а один из важнейших пунктов самости: человек — второй после Бога. Но мы говорим так только из вежливости, про себя мы знаем, что мы на первом, а Бог — на втором месте.

Представление о "я" всегда влечет за собой желание быть первым, тог­да все остальное на втором месте. Фридрих Ницше искреннее других: "Я не могу допустить существование Бога, тогда я буду вторым, а вторым я быть не могу, я не могу принять положение второго. Если Бог есть, я всегда буду вторым. Как бы я ни возрос, чего бы ни достиг — я буду всегда вторым и никогда первым, вы­ше всех". Это неприемлемо для него, и он говорит: "Бог мертв, а человек свободен". Бог — это оковы, и он в самом деле прав. Я го­ворю "в самом деле", такова тайная мысль каждого: каждое "я" хо­чет, чтобы Бог был вторым. Даже будучи великим молитвенни­ком, как говорят, "истинно верующим", вы всегда пытаетесь уп­равлять Богом по-своему: "Сделай, как я хочу!" В этом смысл всех ваших молитв: "Сделай по-моему. Слушай меня". Вы прила­гаете все усилия к тому, чтобы сделать Бога вашим слугой, вы зо­вете его "Господь", "Учитель", но все это побрякушки, вы пытае­тесь управлять им, вы говорите: "Я никто, ты все", но про себя знаете, кто есть кто. Даже сражаясь за своего Бога, потому что это ваш Бог. Даже, когда вы приносите себя ему в жертву на каком-нибудь алтаре, вы приносите себя в жертву своему Богу. Когда вы склоняетесь в храме перед образом Бога, вы поклоняетесь образу, созданному вами, значит, — своему Богу. Вы падаете на колени перед своим же созданием, вы кланяетесь, как перед зеркалом, отражаетесь в нем и говорите: "Как прекрасно!" Христиане гово­рят: "Как прекрасен Христос!" Буддисты говорят: "Как прекрасен Будда!" Буддист не признает красоту Христа, это не удовлетворя­ет его "я". Христианин не признает красоту Будды, это не удов­летворяет его "я". Буддист не может поверить в красоту Христа, Магомета, Моисея, это не удовлетворяет его "я".

Запомните, мы все доставляем удовлетворение своему "я" всеми воз­можными способами: грубо и тонко, прямо и косвенно. Религио­зен тот, кто знает это, религиозен тот, кто понял это, осознал это, — и состояние "я" исчезает.

У религиозного человека нет и мысли, кто выше. Религиозный чело­век не может сказать: "Я выше, чем дерево, я выше, чем звери, я выше, чем птицы". Религиозный человек не может сказать: "Я выше всех". Религиозный человек приходит к пониманию: "Меня нет". И в этом опытном познании "меня нет" струится радость, камень убран.

А этот человек говорит:

— У меня много радостей. Из мириада созданий неба чело­век — самое благородное...

Почему? Почему человечество благороднее всех? Если взглянуть на человеческую историю, создается впечатление, что человек — са­мый недостойный. Взгляните на зверей: в них нет столько злобы и безумия. Видали вы зверей — либералов или пытающихся прой­ти в президенты? Они живут естественно и естественно умирают. Дикие животные не сходят с ума, или сходят с ума только в зоо­парке, но это дело рук человека. На воле звери не кончают жизнь самоубийством и не становятся гомосексуальными, это бывает только в зоопарке, там они становятся опасными и могут убить. Да, они убивают, но только когда хотят есть. Человек убивает просто так, идет в джунгли, убивает тигра и говорит: "Это я про­сто так, из спортивного интереса. Я охотился".

У зверей нет идеологии, они не убивают из-за того, что они христиане или мусульмане. Человек может убить просто так, без причины и по любой причине: из-за абстрактных учений и принципов. Ни­кто не готов полюбить, но убить готов каждый. Если вы оскорби­те Библию, христианин готов вас убить, а спросите его: "Живешь ли ты по Библии?" Он ответит: "Это так трудно". Никого не вол­нует, живет ли он по Библии, но если зовут убивать, — всегда по­жалуйста. За последние три тысячи лет велось пять тысяч войн. Нет, звери более достойны, у них естественное благородство. Че­ловек слишком коварен.

Но этот человек говорит:

— Человек — самое благородное, а мне выпало счастье ро­диться человеком. Это моя первая радость.

Это не радость, это удовольствие от чувства самости: "Я — кто-то". И за­помните: это не может привести вас к настоящему счастью, пото­му что оно основано на сравнении. Ощущая себя первым, можно в любой момент почувствовать себя и последним.

Я слышал, что один святой, известный в Индии учитель, говорил сво­им ученикам: "Всегда смотрите на тех, у кого еще меньше, чем у вас, и вы будете счастливы. Если у вас есть дом, смотрите на тех, у кого его нет". Конечно, почувствуешь себя счастливым. "Если у вас один глаз, посмотрите на слепого и почувствуете себя счаст­ливым". Но что это за счастье? И что это за религия? И, конечно, вам не отбросить обратной стороны: одноглазому приятно смот­реть на слепого, но что ему делать, если навстречу попадается че­ловек с двумя сияющими глазами? Он почувствует себя несчаст­ным.

Ваше так называемое счастье основано на несчастье и таит несчастье.

Нет, никто не пришел к счастью через сравнение. Счастье — это состоя­ние несравнения. Не сравнивайте.

Я слышал...

Папа взял Соню на шоу с пятьюдесятью самыми красивыми голыми актрисами в стране. В продолжении всего сеанса папа только пыхтел и отплевывался:

— Тьфу!Тьфу!Тьфу!

— В чем дело, папа, тебе не нравится шоу?

— Конечно, нравится, просто я думаю о твоей матери.

Если вы сравниваете, сравнение вам неприятно и создает трудности. Запомните: не бывает счастья от сравнения.

Но этот человек говорит:

— У меня много радостей. Из мириада созданий неба чело­век — самое благородное, а мне выпало счастье родиться человеком. Это — моя первая радость.

В этом мало радости, это просто возвеличивание "я", вам приятно, вы чувствуете себя первым, но тот, кто должен быть первым, чтобы ему было приятно, живет как на вулкане. Тот, кому нужно быть первым, чтобы почувствовать себя счастливым, страдает от ком­плекса неполноценности. Только неполноценный думает о пре­восходстве. Настоящий человек, подлинный человек — не первый и не последний, он просто есть — уникальный и нет выше его, нет ниже его.

Во всем существующем царит равенство: деревья и камни, звери и птицы, мужчины и женщины, Бог — все разделяют целое сущест­вование в равной степени. Как только вы увидите это потрясаю­щее равенство, это единство, вы становитесь радостны. И тогда у радости нет причины, она беспричинна.

Многие, рождаясь, не проживают дня или месяца, не выра­стают из пеленок, а я уже дожил до девяноста. Это то­же радость.

Сравнение... кто-то умер, только родившись, кто-то умер молодым, и человек спрашивает: "Мне девяносто, я долгую жизнь прожил, от­чего же мне быть несчастным? Я счастлив, я пожил дольше, чем другие". Но если бы эти другие не умерли, что тогда? Если бы он был один во всем мире, был бы он счастлив? Представьте: весь мир исчез, остался один этот человек, нет зверей, нет птиц, нет камней, — ему не с чем себя сравнивать. Девяносто лет, ну и что? Все его счастье исчезнет, оно коренится в сравнении.

Дао говорит: "Если ты один, абсолютно один и твое счастье при этом останется тем же, значит — ты достиг, — иначе ты не достиг".

"Сравнительное" счастье — это псевдо -счастье. "У меня машина, а у те­бя нет. У тебя нет, вот я и счастлив". Тут есть что-то глупое: как я могу быть счастлив потому, что у тебя нет машины? "У меня дом, а у тебя нет. У тебя нет дома, вот я и счастлив". Такому счастью больше бы хотелось несчастья других, чем своего счастья. "Нет у тебя машины, — я счастлив, потому что ты несчастлив." Логика -просто прелесть. Поймите эту логику, ее арифметика очень про­ста. "Я счастлив, когда другие несчастливы, я буду еще счастли­вей, если весь мир провалится в ад, тогда мне будет совсем хоро­шо". Такова эта логика, так человек мыслит.

В Калькутте я часта бывал в самом красивом в городе доме. Он был из мрамора, в самом деле прекрасный, отделанный с тонким вку­сом, десять акров в центре Калькутты — что-то немыслимое. Хо­зяин любил дом без памяти; всякий раз, когда я гостил у него, он рассказывал о сделанных им новых улучшениях, водил показы­вать бассейн, зеленую лужайку... Но в последний раз, когда я у него был, он выглядел очень несчастным. "В чем дело? Ты ничего не показываешь. Ничего новенького?"

"Мне уже неинтересно. Ты же видишь, что мой сосед через дорогу по­строил дом еще лучше, и пока я не сумею построить дом больше, не будет мне счастья".

У него же остался его прекрасный дом, но радость исчезла. "Что обще­го у твоего счастья с соседом? Ну построил дом больше, какое те­бе дело? Твой-то дом остался тем же, а ты растерял свое счастье, значит ясно, — говорил я ему, — совершенно ясно, что ты был сча­стлив оттого, что сосед — бедный".

Наблюдайте, всегда наблюдайте. Нелепость и жестокость — быть счаст­ливым, видя чужое несчастье. Так люди начинают двигаться в ложном направлении, становятся угнетателями, эксплуататора­ми, становятся опасны — это проклятье на человечестве, но логи­ка у них та же. Вот что говорит этот человек: "Я счастливее дру­гих, многие умерли совсем юными, а мне уже девяносто. В этом моя радость".

Для всех нищета является нормой, а концом — смерть. Придерживаясь нормы и ожидая конца, о чем еще можно печалиться?

"Почти все бедны, — говорит он, — потому быть бедным нормально. И все, конечно, умрут, умру и я. Я беден, и умру, все бедны, все ум­рут, отчего же чувствовать себя несчастным? Вот почему я счаст­лив".

Это — не счастье.

Но Конфуций воскликнул: "Прекрасно!"

На Конфуция это произвело сильное впечатление.

— Прекрасно!..., вот человек, знающий, как себя утешить.

В этой фразе проглядывает лукавая улыбка Ли-цзы. Он показывает, что на Конфуция это произвело огромное впечатление.

— Прекрасно!... вот человек, знающий, как себя утешить.

Для Конфуция цель — быть довольным жизнью, цель — иметь утеше­ние. "Искать большего,- говорит Конфуций,- значит искать не­возможного." Это все, что может быть у человека, а этот человек знает, как себя утешить: он счастлив, что поет.

Но Дао понимает, что утешение негативно, это не удовлетворение. Удовлетворение не имеет ничего общего с утешением, удовлетворенность — совсем другое измерение. Попытайтесь это понять:

утешение — рационализация своей ситуации; стараться не беспо­коиться, стараться не обращать внимания, создать буферную зо­ну вокруг себя. Гурджиев называет это "буфером": каждый создает вокруг себя буферную зону, чтобы жизнь была не столь мучи­тельна.

Буфера стоят на автомобилях, чтобы не трясло на ухабистой дороге, а жизнь очень ухабиста. Буфером служат пружины. Ухабы тяжелой дороги смягчаются пружинами, чтобы вам не отбило печенки. Так называемая "философия утешения" — это буферы. Вы видите, что бедны, вас окружает глубокое несчастье — создайте буфер. Сколько бедных? Миллионы бедных, так что же печалиться? Та­кова жизнь. Вы создали буфер, чтобы облегчить себе жизнь.

Вы больны, возникает чувство несчастья и горечи — пойдите в больни­цу, посмотрите на людей и почувствуете себя просто счастливым. Вы создали буфер: вы больны, но не в такой степени, как другие. Потеряли ногу — пойдите на угол, посмотрите на нищего, поте­рявшего обе ноги, и почувствуете утешение.

Это буферы — всегда смотреть на всех, у кого нет и того, что есть у тебя. Так жизнь становится спокойнее, удобнее, не трогает. Постепен­но между вами и жизнью создается такая дистанция, что до вас через буфер ничего не доходит. Вы живете, запечатанные в свои буферы, философии, утешения. Настанет день и жизнь кончится, но вы можете себя утешить: каждый умрет, со мной не произой­дет ничего особенного, не со мной одним Бог поступает так суро­во. Можете обратиться к теории многих рождений: душа вечна, и вы родитесь снова. Можете считать, что умирает только тело, а что такое тело? Лишь кости и плоть, кровь и нечистота; ничего в нем хорошего, грязный мешок, пусть оно умирает, но ваша чис­тая душа пробудет вечно, — создан буфер.

Эти буферы не позволяют вам увидеть, какова реальность — это способ утешить себя, но Конфуций считает, что утешение — конечная цель; если человек может себя утешить, он понял все искусство жить. Конфуций думает, что вся жизненная мудрость — прожить в этом несчастном мире относительно свободно, относительно лег­ко, не падая под непомерной ношей. Да, есть несчастье, но от не­го можно защититься, создавая концепции, рационализации. И человечество переходит от одной рационализации к другой, но находит всегда только новые рационализации.

На Востоке, например, рационализация очень древняя: если тебе пло­хо, значит ты дурно поступил в прошлом, в прошлых жизнях. Что-то было дурно в твоем прошлом, ты создал плохую карму, отсюда твои несчастья. Теперь все объяснено и можно страдать спокойно. Вы сшили, теперь распарывайте.

Был, говорят, один отличный портной. Его уличили в воровстве и по­садили в тюрьму на два года. Мэр города решил навестить его, это был лучший портной, и весь город оплакивал его отсутствие. Зайдя в камеру, мэр увидел, что он шьет, — старая привычка, а что собственно еще делать? "Я смотрю, ты шьешь?" — "Нет, су­дарь, распарываю".

Вся философия кармы в том, что вы теперь распарываете то, что сши­ли раньше. Вы породили причину и вот — естественное следствие. Утешает... Такчю все iiipar ' •••»:• '^: т '•• -a''* .'г.--:.'"^--;. -п;- к вам справедлив, общее! во к вам справедливо, — это просто ваша карма, что поделаешь. Надо пройти через нее и надо остаться уравновешенным, держать баланс и больше так не делать, иначе в следующих жизнях будет то же самое. Это единственное, что мож-но сделать! Нельзя изменить прошлое, но можно изменить будущее... прекрасное утешение.

На Востоке оно помогает оставаться в бедности, нищете. Оно помогает Востоку оставаться уродливым и грязным, оно помогает Востоку утешить себя, и это утешение превратилось в грандиозную летар­гию. Ничего нельзя поделать, нужно только терпеть. Все, что нужно, — это быть осторожным с будущим. Надо принять про­шлое и опасаться будущего, — вот и все, но даже в нищете и несча­стье Восток кажется счастливее Запада. Почему? У Востока — кра­сивый, замечательный буфер, сильный буфер для защиты себя.

Каждое общество должно было создать свои утешения. Одним из са­мых утешительных процессов на Западе является психоанализ:

вы идете к аналитику, и он возлагает всю ответственность на ва­шу мать. Вы же чувствуете большое облегчение: "Я-то что могу сделать?" Нельзя изменить свою мать, так же, как нельзя изме­нить свое прошлое: ваша мать — это ваше прошлое, что тут поде­лаешь? В другой раз будете немного осторожнее! Не попадайте ни в чьи утробы — вот и все. Так уж случилось — вы родились от такой-то матери, и она испортила вам жизнь. Вы не в ответе, как приятно, просто несчастье, что так случилось, но раз уж случи­лось, так случилось, примите это. Процветай психоанализ мно­гие годы, и он убедит вас принять, приготовит к тому, чтобы принять, — вот так, мол, и тут ничего не поделаешь. Все эти объ­яснения — рационализация: нашли ответы на все вопросы, о чем бы вы не спросили.

Если вы курите, есть ответ на вопрос, почему вы курите: ваша мать от­няла вас от груди раньше, чем вам бы этого хотелось, поэтому вы курите, так что уж вы за это не отвечаете: что же вы могли поде­лать? Сигарета — замена материнской груди; от груди — теплое молоко, от сигареты — теплый дым; вы держите сигарету, как ма­теринскую грудь. Нашли очень умное объяснение. В какой-то ме­ре все это так.

Но беда в том, что Фрейд сам был заядлым курильщиком, и кто-то спросил его:

— А почему Вы курите?

— Иногда сигара — это просто сигара, — ответил он.

Он хотел защититься. У всех, конечно, есть комплексы, и все должны прибегать к утешению, что из-за этих комплексов... "Но как же я, основатель психоанализа, могу курить, хотя я знаю, что это?" Вот он и говорит: "Иногда сигара — это просто сигара".

На западе очень любят все объяснять, это принимает уже размеры эпидемии. Анализировать, всегда стремиться узнать "почему", как будто от этого что-то меняется. Почему вы несчастливы? Пойдите к аналитику, и он вам найдет эти "почему": отец у вас был такой-то, мать — такая-то, детство — такое-то — вот "почему". И вам очень хорошо: вам очень хорошо, потому что теперь у вас есть рационализация.

Я слышал самую коротенькую психиатрическую шутку. Послушайте внимательно, она очень маленькая.

Один спросил другого:

— Ты психиатр?

— Почему ты спросил?

— Значит,психиатр.

"Почему", постоянно "почему", как будто "почему" все объяснит.

Оно просто откладывает, отодвигает всю проблему назад, но ведь сно­ва можно спросить: "Почему?". Индуизм отвечает: было что-то дурное в прошлой жизни. — "Почему?" — Потому что было что-то дурно в предыдущей жизни — "Почему?" — Тут Махатма рассер­дится и скажет: "Хватит! Ты преступаешь границы. Об этом не спрашивают, это испытывают на своей шкуре." Какой смысл го­ворить, что причина этой жизни в прошлой, а прошлой — в поза­прошлой? ... Но так же, как на Востоке религия стала утешением, на Западе утешением стал анализ.

Анализ испытывает почти навязчивую потребность анализировать и находить причину всего на свете. В Америке это стало уже кол­лективным неврозом, всякий ходит к аналитику или психиатру. Женщины, встречаясь в клубе, говорят о своем психиатре: что он сказал и на сколько глубок его анализ.

И все сводится к нижнему уровню. Спросите: "В чем причина логоса?" — "В болотной грязи", — ответил аналитик. В чем причина вашего духовного опыта? Он обратился к сексу — болотной грязи, нижне­му уровню.

Но как бы то ни было, это помогает. Если вы убедитесь, что все Махат­мы, испытавшие сахасрару, испытали только сексуальные пере-' живания, сублимированную сексуальность, вам станет легче: не о чем печалиться, не нужно ничего искать, — это просто сублими­рованная сексуальность. И вам становится хорошо там, где вы находитесь. Если Будда достиг благодати, это только сексуальная фантазия, так что все в порядке; можно читать "Плейбой" и на­слаждаться своими сексуальными фантазиями, потому что пере­живание Будды — тоже только сублимированная сексуальная фан­тазия.

Я слышал о происшествии времен второй мировой войны. Священник приехал на фронт читать проповедь о предназначении. Он убеж­дал солдата не тревожиться о своей судьбе на поле боя; если кому суждено умереть, пуля найдет его, где бы он ни был, а кому суж­дено уцелеть, того не тронет ни одна пуля.

Вскоре загорелся бой, засвистели пули, священник быстро побежал и спрятался за большим деревом. Заметивший это солдат спросил, как увязать проповедь о предназначении и поведение священни­ка.

"Ты не до конца понял теорию и принцип предназначения, — ответил тот. — Мое предназначение в том, чтобы побежать и спрятаться за большим деревом".

Объяснения, объяснения... умные утешения... места, где спрятаться... Жизни надо смотреть в лицо. Она груба, в ней много боли, но бо­ли надо смотреть в лицо. Есть несчастье, и его надо встретить, его надо пройти без всяких объяснений, без всяких утешений. Если вы сумеете прожить жизнь, не теоретизируя о ней, а прямо, не­посредственно, с мгновенной реакцией, мгновение за мгновени­ем, — однажды вы придете к источнику радости, — не утешению, а удовлетворению. А какая разница? Удовлетворение — позитивное состояние вашего существа, утешение — только негативное. У ме­ня — один глаз, у других — ни одного, — и я утешен. Я несчастен, другие еще несчастнее, — и я утешен. Я молод, другие стары, — и я утешен. Я стар, другие умерли молодыми, — и я утешен.

Утешения, утешения, и все до одного пустые.

Конфуций строит философию на утешении, Ли-цзы — на удовлетворе­нии и разницу надо запомнить. Удовлетворение приходит только тогда, когда вы не сравниваете, когда вы просто в себе, полностью в себе, укоренились, нашли центр. А будучи в себе, вы вдруг по­нимаете, что все — ваше и вы — от целого, вы не отдельны, "я" ис­чезло, вы стали Вселенной. Это мгновение великого удовлетворе­ния, великого благословения, но это благословение, удовлетворе­ние не проходит через рационализацию, оно проходит через реа­лизацию — в этом вся разница.

Утешение — это рационализация, удовлетворение — это реализация. Итак, есть три состояния сознания. Неудовлетворение — состоя­ние сравнения, сравнения с теми, у кого больше, чем у вас, — от­сюда неудовлетворенность. У кого-то отличная машина, а вы хо­дите пешком, отсюда неудовлетворенность. Второе состояние -утешение: вы пешеход и встречаете безногого нищего, — сравне­ние с тем, у кого меньше, чем у вас, все равно — сравнение. Неу­довлетворение — одна сторона монеты. Утешение — другая. Монета называется "сравнение". Когда вы вовсе забрасываете монету -утешение и неудовлетворение вместе — тогда вы вдруг оказывае­тесь в состоянии несравнивания — это настоящая удовлетворен­ность. Тогда вы не сравниваете, у кого больше, у кого меньше. Де­ло не в том, чтобы иметь, а в том, чтобы быть. "Иметь" никогда не поможет.

Позапрошлой ночью я читал необычную статистику, которую Бил Брайт приводит в своей замечательной книге "Иисус и интеллек­туал", в тмсяча девятьсот двадцать третьем году в Чикаго в Эйди-сотербическом отделе состоялась важная встреча: девять круп­нейших финансистов мира — Чарльз Шваб, президент крупней­шей независимой сталелитейной компании; Самуэль Инсал, пре­зидент самой крупной страховой компании; Говард Генсон, пре­зидент крупнейшей газовой компании; Артур Софтон, крупней­ший спекулянт пшеницей; Ричард Витни, президент Нью-Йор-ской биржи; Альберт Фол, член правительственного кабинета;

Лион Фрезер, президент международного банка по освоению зе­мельных участков; Гесс Лизермор, крупнейший "медведь" Уолл-стрита и Ивер Крюгер, глава крупнейшей монополии.

Через двадцать пять лет Чарльз Шваб умер банкротом, живя на чужие деньги в течение пяти лет перед смертью; Самуэль Инсал умер в ссылке в чужой стране по судебному определению; Говард Гонсон сошел с ума; Артур Соттон умер за границей, запутавшись в дол­гах; Ричард Витни окончил свои дни в Синг-Синге; Альберту Фо­лу приговор был смягчен, чтобы он мог умереть дома; Гесс Ли-вермор, Лион Фрезер и Ивер Крюгер покончили жизнь само­убийством. Все эти люди научились хорошо жить, но никто из них не научился тому, как жить!

Вы можете иметь сколько хотите, но имея, никто еще не достигал жиз­ни. Жизнь приходит только через "быть", а не через "иметь".

Есть три типа людей: имеющие — от мира сего; отказывающиеся — не от мира сего. Это не противоположности, как можно подумать, просто вторые верят, что они достигают счастья, имея как можно меньше, но и имеющие, и отказывающиеся верят в "иметь". Тре­тий — совсем другое измерение, принадлежит бытию; ни "иметь", ни "не иметь".

Это я понимаю под саньясой: не будьте от мира, не будьте не от мира. Не сравнивайте с теми, у кого больше; не сравнивайте с теми, у кого меньше. Не сравнивайте, просто будьте самим собой... по­звольте себе быть, и это "быть" принесет огромную радость. И ра­дость эта будет "радость", а не "радости", — одна, а не много. И у радости этой не будет причины, она будет беспричинна, как здо­ровье человека, когда он хорошо себя чувствует.

Запомните: если вы ищете утешения, вы найдете его, но это — фальши­вая монета. Уютная, удобная, она похожа на наркотик: вы пьете его и остаетесь несчастным, убожество не меняется, но вы забы­ваете о нем. Утешение — вид интоксикации: ничего не меняется, потому что дверь несчастью остается открытой, вы продолжаете сравнивать. Сравнение — корень убожества. Быть несравниваю­щим — быть не выше и не ниже, просто быть самим собой; не ду­мать, исходя только из своего глубочайшего одиночества, — тогда вы счастливы.

К психиатру пришла женщина. У нее была замечательная фигура, одна из тысячи: великолепные формы, упругая, подтянутая, но не­смотря на все эти дары природы, у нее развился невроз, что за ней подглядывают.

— Какие меры вы принимаете от этого бедствия? — спросил ее психи­атр.

— Я закрываю окна, задергиваю шторы и раздеваюсь всегда за ширма­ми.

— А чтобы мальчишки не подглядывали в замочную скважину?

— Распахиваю двери.

Конечно, если распахивать дверь, никто не сможет подглядывать в за­мочную скважину. Но дверь распахнута, — к чему тогда все это? Таково же и утешение: дверь остается открытой, утешение осно­вано на сравнении, и несчастье основано на сравнении, так что дверь открыта, а вы все больше проникаетесь утешениями, все больше и больше задыхаетесь в своем теоретизировании, рацио-нализировании, — все больше и больше изоляции. Прячась за своими буферами, вы упускаете жизнь.

Отбросьте сравнения.

На первый взгляд, эта притча ничего не имеет против Конфуция. Это стиль Ли-цзы — они люди очень тонкие. Он и слова не сказал про­тив Конфуция, разнося при этом всю конфуцианскую филосо­фию. Так что эти притчи простые. Они, конечно, просты, но очень глубоки. Надо как следует покопаться, нужно проникнуться ими, нужно понять разницу между учением и спонтанностью.

Дао против всего, относящегося к учению. Дао за все, относящееся к спонтанности. Дао — это спонтанность. Дао — это "хорошо-как-есть". Дао — это глубочайшее принятие того. что есть. И человек расцветает в этом принятии.

Никаких сделок с действительностью.

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

ВОПРОС Что есть не иллюзия?

ОТВЕТ Все иллюзия, кроме наблюдающего. Все сон, кроме наблюдающего. Только познающий — истина, реальность. Все, что вы видите — ил­люзорно; видящий не иллюзорен. Ночью вы видите одни сны, днем — другие, ночью забываются сны дня, днем забываются сны ночи. Порой вы спите с закрытыми глазами, порой вы спите с открытыми глазами, но одно вечно присутствует здесь, никогда не меняясь — это ваше сознание.

Ночью вы видите сны, днем вы видите вещи, мир. Все изменяется:

ночь в день, день в ночь, сны в мысли, мысли в сны, только одно остается неизменным — ваше наблюдение.

То, что вечно — истина. То, что меняется — иллюзорно.

Учтите, говоря "иллюзия", я не имею в виду, что этого нет. Говоря "ил­люзия", я лишь имею в виду, что это не вечно истинно, а какой смысл во временной истине, в истине на мгновение? До этого мгновения это не было истиной и после этого мгновения пере­станет быть ею. Вот почему на Востоке мы не гоняемся за жиз­нью: ее не было до рождения, ее снова не будет после смерти, так что это мгновенное явление не много стоит. Вовсе не обязательно быть одержимым ею, можно пройти через жизнь безучастно, не будучи затронутым ею.

Внимание Запада приковано к видимому, внимание Востока — к видя­щему: либо вы концентрируетесь на объекте, либо на себе. Когда вы концентрируетесь на объекте, ваш подход объективен, научен. Когда вы концентрируетесь на субъекте, ваш подход религиозен, субъект вечно истинен.

В Библии говорится: "Вначале было Слово". На Востоке не могли бы так сказать, Восток говорит: "В начале был наблюдающий, в сере­дине — объект наблюдения, одно вечно останется субстратом все­го." Даже если бы в начале было слово, кто-то должен был его ус­лышать — наблюдающий, видящий, иначе быть не могло. Так что, тот, кто слышит, предшествует слову; слово не может быть в на­чале. Больше и больше, глубже и глубже ищите наблюдающего, все больше входите в наблюдение — и однажды все изменится, произойдет трансформация вашего фокуса.

Вот, например, вы слушаете меня. Можно слушать двумя способами, потому что все можно делать двумя способами: по-восточному и по-западному. Вы слушаете меня, ваше внимание может быть приковано к слушающему, наблюдающему, свидетелю, очевидцу, не слишком важно то, что говорится или что вы слышите, но вам важно — кто тот, кто слышит вас. Вы видите меня... кто видящий, кто видит? Эта трансформация, полная перемена приведет вас в иллюзорный мир. Иначе все иллюзорно.

Я понимаю ваш вопрос: вы имеете в виду, что во внешнем мире есть что-то нереальное. Нет, снаружи все реально. Не то, чтобы что-то было реально, а что-то нереально — например, наружное нереаль­но, а внутреннее реально. Снаружи растет ум, внутри растет ме­дитация. Работая с внешним, ваш ум становится все более и бо­лее эффективным, на Западе ум стал потрясающе умен. Когда вы начнете глядеть внутрь, на глядящего, растет медитация, тогда вы становитесь великим философом и мыслителем, но вы испы­тываете истину... вы становитесь великим мистиком... вы стано­витесь Буддой, Ли-цзы, Иисусом.

Но все внимание, всегда помните, приковано к отражающему зеркалу. Не слишком привязывайтесь к тому, что отражается. Вы глядите в зеркало, ваш образ кажется таким реальным, но он не реален. Пусть образ не слишком владеет вами, образ в зеркале нереален, и человек, стоящий перед зеркалом, тоже нереален. Реально толь­ко одно сознание, знающее: "Я стою перед зеркалом". Реально со­знание, знающее, что зеркало отражает стоящего перед ним. Это трансцендентальное сознание — реальность, и через него снисхо­дит благодать, сатчитананда, через него становятся истинным, создающим и благодатным.

Почему мы называем мир иллюзорным? Позвольте напомнить: "ил­люзорный" — не значит нереальный, это значит — реальный лишь временно, реальный на какое-то время.

Почему мы называем внешний мир иллюзорным? Потому что он приносит только ничтожное, он наделяет одними проекциями, амбициями, желаниями, он никогда не дает вам быть по-настоя­щему счастливым, подлинно счастливым. Он дает надежду, но никогда не исполняет ее. Он ведет вас во многие путешествия, но цель никогда не появляется, поэтому его называют "майя", "ил­люзия". Он обманывает вас, это мираж, кажется, что он есть, но придя туда, вы ничего не находите. И к этому времени, как при­шли туда вы, ваши желания проецируются еще дальше. Это подо­бно горизонту: вы идете к нему, он отступает, вы никогда не до­стигаете, не можете достичь, — это невозможно по самой его при­роде, он только кажется, его нет. В случае, если вы вступаете в свой внутренний мир, все совсем наоборот: чем ближе вы подхо­дите, тем благодатнее, тем более светлым, ликующим и радостным вы становитесь. Чем ближе вы подходите, тем более подлин­ным и истинным вы становитесь. И в мгновение, когда вы стоите в самом центре, вы — сама истина. В этом мгновении пророк Упа-нишад провозглашает: "Я — Бог, Я — Брахма, ахам Брахмасми".

В этом мгновении достижения внутреннего центра Мансур аль-Калла-ди провозглашает: "Ана эль-Хакк, я есть истина". В этом мгнове­нии Иисус говорит: "Я и Отец не двое, но одно".

Направляясь к объекту, вы уходите от себя, и чем дальше вы уходите от себя, тем дальше вы уходите от истины, потому что истина центрирована в вас.

Вы спрашиваете, что не иллюзия?

Я бы сказал — все иллюзия, кроме вас самих, но поспешу сказать, что говоря "вас", я не имею в виду то "вы", которое вы знаете. Я имею в виду "вы", еще не открытое вами, "вы", которое принадлежит всему миру. То "вы", которое вы знаете, не что иное, как скопле­ние всех иллюзий, всех снов и желаний. "Вы", о котором я гово­рю; к вам, как вы сейчас есть, не имеет ни малейшего отношения, это — вечное "вы", вечное "ты". Оно не ваше, не мое, оно не чье-то еще, оно каждого, оно самый центр всех вас.

Когда ваше "я" отброшено, тогда возникает настоящее "Я". Когда ваша самость исчезает, тогда возникает настоящая самость. Ко мне приходят и говорят: "Самоотречение кажется нам очень трудным, потому что оно означает, что мы теряем себя". Они правы, но на самом деле возсе не правы. Они правы, потому что их самость, та самость, что они знали до своего времени, будет отброшена, но на самом деле они не правы: как только ложная самость будет от­брошена, появится настоящая. Она здесь, она спрятана за облака­ми ложной самости. Вы, как вы есть на самом деле, в своем цент­ре, — реальность. Все остальное — иллюзия.

Чтобы познать эту реальность, надо прийти к состоянию полного без­действия; действуя, вы удаляетесь от себя, вот почему Ли-цзы, Чжуан-цзы, Лао-цзы так внимательны к пассивности, действуя, вы контактируете с внешним миром.

Что такое активность? Активность — это контакт с внешним. Когда вы пассивны, вы не контактируете ни с чем, вы просто здесь, ника­ких контактов... никакого моста между вами и внешним, все мос­ты исчезли. В полном молчании, в полной несвязности вы осоз­наете, кто вы есть, иначе деятельность настолько занимает вас, что ваша настоящая самость не может утвердиться, проявить се­бя. Она продолжает ждать, а вы продолжаете заниматься триви­альным, мирским. Надо научиться ничего не делать.

Больной пришел к врачу, скрючившись от боли. Осмотрев его, врач сказал, что он должен бросить вино и женщин.

— Куда мне, я едва шевелюсь.

— Да, и курить тоже.

— Ну нет.

— Почему же?

— Тогда я буду чувствовать себя дураком, которому нечего делать.

Ничего не делая, человек чувствует себя дураком. Надо что-то делать;

ничего не можешь делать — хотя бы кури. Когда нечего делать, на­чинают курить, хоть какое-то, но дело. Разве вы не замечали по себе? Если просто сидеть, через некоторое время ощущаешь бес­покойство, надо что-то делать. Если кто-то войдет, вы сделаете вид, что чем-то заняты: возьмете прочитанную газету, иначе по­думают, что вы дурак. Что вы делаете? Человек всегда, постоян­но, всю жизнь должен что-то делать. Люди притворяются, что не могут просто быть, не разрешается.

На Западе говорят: "Пустая голова дьявола любит". Опасно, если кто-то ничего не делает. На самом деле "занятая голова любит дьяво­ла", пустая никому ничего плохого не сделала. У Гитлера не пус­тая голова. У Будды — пустая. Вся чепуха и все безобразия во все века происходили от занятой головы. У Чингис-хана не пустая голова, у Чжуан-цзы — пустая. Вся чепуха и все безобразия во все века происходили от занятой головы. Пустая голова не сделала ничего плохого, потому что пустой голове ничего не нужно. Пус­тую голову нельзя убедить стать Адольфом Гитлером, она рас­смеется на такую чушь — да вы что, зачем?

Александр на пути в Индию повстречал Диогена (тоже — пустая голо­ва). Тот отдыхал на берегу реки, голый лежал на солнышке. Это зрелище произвело огромное впечатление на Александра: тиши­на, окружавшая этого человека, молчание, его красота, величие, благодать, изящество, естественная простота, спонтанность. Александру стало завидно. Говорят, он никогда никому не зави­довал, у него было больше, чем у всех, — чего ему завидовать? А этому голому человеку он позавидовал: у того было нечто, о чем Александр не мог помечтать. "В следующий раз, когда мне сужде­но будет родиться, я упрошу Бога сделать меня не Александром, а Диогеном", — сказал он.

Все ясно — яснее некуда. Александру стало стыдно: "Да я как-нибудь, надеюсь... когда я завоюю весь мир, тогда тоже буду отдыхать и наслаждаться, как ты".

"Что-то я не понимаю. Зачем? Если я могу наслаждаться, не завоевы­вая мира, почему бы тебе не сделать это просто сейчас? Зачем от­кладывать то, что может случиться прямо сейчас? Места тут хва­тит, ты не стеснишь меня захватом территории, места хоть от­бавляй, никто еще сюда не приходил".

Говорят, что Александр очень опечалился после встречи с Диогеном и печалился много дней, и вновь и вновь говорил о Диогене. По­трясение было огромно.

Пассивный, бездействующий, пустой ум прекрасен: только в бездейст­вующем состоянии можно познать истину. Активность создает иллюзии, активность создает волны вокруг нас, и вы не в состоя­нии разглядеть то, что есть. Бездействие... вся рябь улеглась, озе­ро молчит, в уме нет ни одной мысли; все исчезло, дым развеял­ся, ярко горит пламя. Когда сознание горит так ярко, что дыма нет и пламя чисто, вы познаете реальность.

ВОПРОС Путь к реальности лежит через бездействие, пассивность, восприимчи­вость. Путь к реальности лежит через женственную восприимчи­вость. Путь к иллюзии — через мужскую, агрессивную активность. Почему у меня не возникает вопроса?

ОТВЕТ Это Вани. Тебе повезло, Вани. Теперь только не пускай вопрос с черно­го хода, не думай об этом: "Почему у меня не возникает вопроса?" Тебе открылось счастье, благословение: не иметь вопроса — зна­чит быть готовым получить ответ.

Набитый вопросами никогда не получит ответа, помните это.

Люди обычно думают: "Как же ты получишь ответ, если не спрашива­ешь?" Это неверно. Ответ приходит только тогда, когда нет вопро­са; достигает только невопрошающий ум, вопрошающий ум ни­когда не достигает. Да, если вы спрашиваете, ответ будет дан, но он не будет услышан. Если ум поглощен вопросами, то, услышав ответ, он сделает из него новые вопросы. Вы задаете вопрос, я от­вечаю, но вы видите, как мой ответ рождает еще десять вопросов. Ваш вопрошающий ум создает новые вопросы. Чтобы получить новые ответы, нужен вопрошающий ум.

Ответ здесь, ответ всегда был здесь, но получить его вы не можете, по­тому что задаете слишком много вопросов.

Обычно, когда кто-нибудь приходил к Будде с вопросом, он говорил:

— Жди год, молчи год. Отбрось все мысли. Приходи через год и тогда, если хочешь, я отвечу.

Однажды пришел знаменитый ученый со множеством вопросов. Будда выслушал его и сказал:

— Я отвечу, но ты должен подождать год. Это мое условие и обещание:

через год я отвечу.

— Хорошо, — согласился ученый.

Но тут сидевший под деревом ученик Будды громко расхохотался. Пришедшему с вопросом стало немного не по себе.

— В чем дело? — спросил он, — чего он смеется?

— Спроси его сам, — ответил Будда.

— Чего ты смеешься?

— Будда — обманщик, он обманул меня, и я смеюсь, потому что тебя он тоже обманывает. Мне он сказал тоже: "Подожди год в молчании, отбрось мысли, пусть мысли исчезнут, а потом спрашивай". Но когда мысли исчезнут, как ты собираешься спрашивать? Не оста­нется никаких вопросов. Вот я и смеюсь, он тебя обманывает. Ес­ли ты на самом деле хочешь спрашивать, спрашивай сейчас, ина­че ты никогда уже не спросишь.

— Это мое условие, — повторил Будда. — Если ты спросишь через год, я отвечу. Если не спросишь, я не отвечу.

Через год Будда спросил этого человека: "Ну, что скажешь? Остались еще у тебя вопросы?" Тот принялся смеяться и, наконец, сказал:

"Теперь я понял, почему смеялся тогда твой ученик. Вопросы ис­чезли!"

Все в порядке, Вани. Если нет вопросов, так и должно быть. Не тре­вожься об этом. Я понимаю, конечно, чувствуешь себя нелепо, чувствуешь себя немного ненормальным, когда все задают воп­росы, а ты не задаешь. Чувствуешь: что же это со мной? Если все ходят к доктору, ты пойдешь и сам, а то подумают, что ты не в порядке. Мы подражаем тому, что делают другие. Не старайтесь придумывать вопрос, если его нет, отдыхайте в неспрашивающем <. состоянии.

И не думайте, что ваше вопрошание не достаточно сильно. Ум скажет вам: "Нет вопросов, потому что нет вопрошания." Нет, при насто­ящем, подлинном вопрошании вопросы исчезают, остается толь­ко жажда, а это совсем иное состояние сознания: не складывают­ся никакие вопросы — одно вопрошание, безмолвное напряжение, страсть, стремление узнать, но вопросов нет. Как можно выска­зать подлинный вопрос? Подлинный вопрос очень глубок — неиз­бежно, тривиально, ординарно — но слишком глубок. Слова пла­вают на поверхности. Есть состояние ума, когда нет вопросов, но есть вопрошание, как биение сердца: вы чувствуете его, но не мо­жете сказать, что это. Тогда вы становитесь вопросом, вопроша-нием, голодом, жаждой. В миг, когда все ваше существо стало вопрошающим, не укладывающимся ни в какие вопросы, прихо­дит ответ. Дело в том, что ответ уже в этой интенсивности, вы со­знаете его.

Но я не говорю, что не надо задавать вопросов: задавайте, если они возникают. Я не говорю, что вы должны бороться с вопросами.

Если они возникают, — отлично, значит не нужно ни малейшего усилия, чтобы их формулировать. Если возникают, — отлично, ос­вободите их, не начинайте с ними бороться. Ум всегда так и тя­нет делать то, что не нужно. Я вот, например, говорю Вани, что если вопрос не приходит — хорошо, не нужно и спрашивать. Но я не говорю этого другим, тем, кто задает вопросы. А вопросы воз­никают. Если они возникают, а вы их не задаете, они тревожат все сильнее и неотступнее.

Неожиданный вопрос начинает преследовать вас и сводить с ума. Так от него не освободиться; спрашивайте, наблюдайте, возникает вопрос, вы задаете его, я отвечаю. Затем проследите за своим умом, что он делает — принимает ли ответ, или создает новые вопросы. Проследите, наблюдайте и постепенно вы поймете эту парадоксальную ситуацию: задаете вопрос, получаете ответ и воз­никает еще десяток вопросов. Задаете десять вопросов, получаете десять ответов и т.д. Так можно до бесконечности.

Поймите смехотворность и безнадежность ситуации: пережив эту без­надежность, поняв, что это не может быть путем, вы однажды внезапно почувствуете, что вопросов больше не существует.

Я не хочу, чтобы вы боролись с вопросами, я хочу только, чтобы вы поняли спрашивающую часть вашего ума, тогда из этого пони­мания возникает огонь, вопросы горят в нем и исчезают. И од­нажды вы окажетесь вдруг в том же положении, что и Вани, вне­запно вы увидите, что вопросов нет. Тогда возникает вопрос: "По­чему у меня нет вопросов?" Не задавайте этот вопрос, это не воп­рос вовсе, а то вы благословение превратите в проклятие.

Не проводите вопрос с черного хода.

У Насреддина был лучший яблоневый сад в стране, и всякий раз, ког­да созревали яблоки, соседские дети прокрадывались в сад и тас­кали их. И с тем же постоянством Насреддин выбегал из дома, размахивая ружьем и кляня разбегающихся детей.

Многолетний свидетель этого безуспешного преследования, сосед муллы, как-то сказал ему: "Я не понимаю тебя, Насреддин, ты ведь спокойный и великодушный человек, урожай твой в десять раз больше, чем тебе нужно, почему бы тебе не уступить часть его детям?"

"Хо, — ухмыльнулся Насреддин, — я хочу, чтобы они брали яблоки, но я сам был мальчишкой и знаю: если бы я не кричал и не гонялся за ними, они не стали бы приходить".

Мысли — как дети, те же вопросы: если их гнать, они вернутся, если не гнать — они не будут приходить, так что не хватайте ружье и не го­няйте свои вопросы, а то они станут приходить толпами и приве­дут с собой других. Вы сойдете с ума. Никогда не гоняйте мысли, постарайтесь понять этот процесс, как работает ум. Как только вы поймете, как работает ум, в самом понимании вы трансцендируе-те его.

Да, придет день, когда вы окажетесь здесь с глубинным желанием знать, но не будет никаких вопросов. Тогда все ваше сознание станет вопросом, и в самой его интенсивности что-то закипит, что-то изменится. И в самой этой интенсивности, как при ста градусах кипит и испаряется вода, в этом градусном вопроша-нии, когда вы полностью растворены в нем, что-то коренным об­разом меняется. Эта перемена приведет вас к ответу.

Ни один вопрос не приводил вас к ответу, только вопрошание без воп­роса.

ВОПРОС С вашей вчерашней лекции меня тревожит мысль: то, что я полагал принятием ситуации, может быть просто утешение. Как узнать, принял я что-то или только утопил или отвлек себя от боли?

ОТВЕТ Очень просто: утешение идет от мыслей, объяснений, теорий; приня­тие от понимания. Когда вы что-то говорите себе, вы утешаете, когда вы понимаете — это принятие. Утешение надо привести за руку, принятие приходит, происходит, а утешение — дело ваших рук.

Вы несчастны и начинаете обращаться к объясняющим теориям: про­шлые рождения, карма. Вы пытаетесь в чем-то найти убежище;

может быть, Бог дает вам испытание, чтобы вы могли расти, это призыв к росту. Вот и утешение. Или такова уж жизнь? Все несча­стны, почему я должен быть счастлив? Будда говорит: "Весь мир — это страдание". Так и есть. Надо принимать все как есть, что тут поделаешь. Приходится принимать. Это утешение, из последних сил вы пытаетесь создать буфер, защищающий вас.

Принятие — от понимания, ему нет объяснения. Несчастье перед вами, вы стоите лицом к лицу перед несчастьем и не вносите никакого объяснения. Вы просто предстоите несчастью и вдруг видите, что возникает принятие. Если кто-то спросит "почему", вы не сможе­те указать причину, вы просто увидите: это случилось.

Принятие, как любовь; все по-настоящему прекрасное всегда как лю­бовь. Когда вы влюбляетесь и кто-то спрашивает "почему", може­те ли вы ответить? Иногда вы пытаетесь, но все, что вы тогда го­ворите, абсурдно: "Потому, что она прекрасна", но ее видят сотни других и не влюбляются. Если бы она была прекрасна, она была бы просто не доступна для вас, ее захватил бы до вас кто-то дру­гой, но никто кроме вас не считает ее прекрасной, так что на са­мом деле вы все переворачиваете. "Я люблю ее, потому что она прекрасна". На самом деле все наоборот: она прекрасна для вас, потому что вы ее любите. Когда-нибудь, когда вы ее разлюбите, она перестанет быть для вас прекрасной; она может показаться тогда уродливой и отвратительной. Сейчас вы не можете оставить ее ни на минуту. Когда-нибудь, когда любовь исчезнет, вы не сможете выносить ее ни минуты.

И ничего не можете поделать с любовью: когда она приходит, она при­ходит; когда она уходит, она уходит. Принятие — как любовь, оно случается. Когда вы правдивы, подлинны в правде подлинного мига, вы не обращаетесь за объяснениями к прошлому, не обра­щаетесь за объяснениями к будущему, вы просто видите то, что есть. Вы не спрашиваете Будду, не спрашиваете Кришну, не спра­шиваете Ли-цзы, — вы никого не спрашиваете, вы просто видите само несчастье, вы просто проживаете боль, входите в нее. Один, не держась ни за чью руку — Будды, Кришны, Христа — ни за чью руку, ибо все эти руки станут утешениями, все эти люди станут объяснениями.

"Иисус говорит то-то, Будда говорит то-то, поэтому я принимаю", но принятие ваше ложно, оно не возникло из вашего опыта. Прой­дите через боль с пустыми руками, о